Игры на свежем воздухе - Павел Васильевич Крусанов

но недовольство проступало на челе. Они словно бы чувствовали себя опоздавшими на раздачу, когда всё лучшее уже разобрали другие, а им достались крохи со стола, – эта роковая несправедливость выжигала им души и отравляла кровь. В своей харьковской юности Аплетаев встречал щенят, которые мнили себя взрослой шпаной, исполняя в дворовой банде роль приманки, задирающей прохожих – те велись и шли с сопляком за угол, чтобы в воспитательных целях его отшлёпать, но за углом уже ждали серьёзные пацаны с кастетом и пером. Тот самый случай. Вот только этих, дойди дело до порки, за углом никто не прикроет – подставят. Беда – сто раз уже учёные, усвоить эту азбуку им было словно бы не по уму.

Выслушав требования к поведению в деревне амаваки и окружающем её лесу, которые Аплетаев настоятельно просил их соблюдать, поляки обменялись между собой такими пылкими фонтанами шипящих звуков, будто речь шла о наложении на них ярма, колодок и цепей. После чего последовал ответ: пусть пан их ясновельможества туда доставит и обеспечит толмача, а остальное – не его забота. За то берёт он деньги. Никита был в ярости. «Панове понимают, что могут не вернуться в Польшу, если не станут соблюдать необходимых правил?» – едва сдерживая раздражение, поинтересовался он. Гордый взгляд поляков возвещал: мы пуганые, мы Сибирь видали и пробовали задницей германский штык, теперь за это мир обязан вокруг нас волчком вертеться.

Денег с поляков Аплетаев брать не стал, устранился – передал их с рук на руки ашанинка, чтобы тур к амаваки им обеспечили они, типа: счастливо вам гореть в аду на огне собственного самолюбия. И слава богу. Выведали желанные секреты у индейцев краковские паны или нет, но на обратном пути в качестве последней демонстрации своей несгибаемой свободной воли им пришла в голову блажь заночевать в сельве – поставили палатку, развели костёр, врубили полонез Огинского в портативной колонке. Ашанинка их увещевали, как могли, но те – на гоноре, упёрлись: всё, что нельзя, то можно.

Ашанинка ушли, поляки остались. Больше их никто не видел.

Аплетаев, переживая свою причастность к этой скверной истории, дважды использовал заветный отвар ашанинка для освобождения глаз, чтобы отыскать хоть какие-то следы: а вдруг живы? вдруг амаваки накинули на них хомут и те теперь ишачат на грядках с тыквой и бататом? Но тщетно – не было следов.

В Пуэрто-Окопа Аплетаева уже ждала лодка. Едва успели перегрузить скарб, как на пристани появился вооружённый патруль – солдаты были увешаны боеприпасами и амуницией, как берёзовые пни гроздьями опят. Тут же приступили к досмотру. «Сияющий путь», развязавший в восьмидесятых здесь настоящую гражданскую войну, понемногу угас – так, тлели ещё угли в сьерре, – однако оживились кокаиновые бароны, да и область, куда держал путь Аплетаев, несмотря на правительственный замысел о плотине, имела статус особо охраняемой природной территории – с браконьерами здесь не церемонились.

После проверки поклажи и бумаг с печатями Министерства окружающей среды, Аплетаев получил «добро» и сел с Хуаном в лодку. Индеец-лодочник завёл мотор, поддал газу, и посудина, оставляя за кормой покато расходящиеся волны, резво побежала по речной глади – вперёд, в дикий край, под сень тропического леса, нависающего с берегов над тёмной водой, где дремали сомы и сторожили удачу кайманы.

Солнце ещё не поднялось над горизонтом, когда «фортунер» двинулся из Арекипы в Куско. Спросонок все были неразговорчивы. Пётр Алексеевич крутил баранку, Гуселапов клевал носом, на кончик которого сползли очки, Полина рассматривала в зеркальце обветренные губы. Только Иванюта молчал сосредоточенным молчанием: в щель между сумерками и рассветом к нему искрой метнулась минута вдохновения, и он, предвкушая ароматы небесной кадильни, раздувал её в блокноте:

Попробуем сказать хоть что-нибудь

О пламени июльского заката,

О доблести сорвавшихся когда-то

Под знаменем Писарро в путь.

Задумавшись, Иванюта закусил зубами колпачок ручки. Учитывая обстоятельства, всё вроде было к месту, но из-за последней строки выглядывали конквистадоры, а это – паразитарная аллюзия на Николая Степановича… Однако было не до размышлений: время поджимало – слова, благоухая, одно за другим слетались к нему невесть откуда, пёстро толклись в голове, как бабочки над лужей, и, чтобы не упустить их, Иванюта принялся плести из мерцающего трепета столбик ковровой дорожки, оставив чистовую правку на потом.

Записанные в движении строчки плясали, гнулись, спотыкались, но ничего – свой глаз не подведёт и разберёт каракули…

Попробуем сказать о ерунде.

О том, что на столе вино томится

В зелёной замурованной темнице…

Не дело – оставлять его в беде.

Попробуем сказать о том о сём.

О давней радости шальной проделки,

О фонаре с расколотым стеклом

И профилем летающей тарелки,

О Гоголе, бегущем в первый Рим

Из Третьего, о кладбище с роддомом рядом…

(Вот и пригодилась заготовка.)

Давайте обо всём поговорим,

Но только о поэзии – не надо.

Забудем рифм звенящий перебор

И – к прозе, как подсолнух – к свету…

Внезапно облако мерцающих бабочек поредело, словно их сдул порыв налетевшего ветра – Иванюта едва успел ухватить последних.

Тра-та-та-та-та тра-та-та забор,

Тра-та-та-та-та тра-та-та газету.

Дальше предстоял труд кабинетной обработки. В две последние строки следовало всыпать самую солёную соль и самый жгучий перец. Бог весть когда их подвезут.

Иванюта пробежал глазами написанное и, возбуждённый творческой горячкой, процитировал Петру Алексеевичу и Полине сложившиеся четверостишия. Те высказаться не успели – разбуженный рифмами, очнулся Гуселапов: с треском потянувшись, посетовал на чёрную неблагодарность немцев, чью подругу они спасли вчера от гипоксии, а те даже «данке шон» не сказали.

Иванюта огорчился внезапной перемене темы, но вида не подал. Пётр Алексеевич заметил в зеркале заднего вида следы трудной внутренней работы на лице Иванюты и сказал:

– Береги тот драгоценный инструмент, из которого извлекаешь столь дивные гармонии.

Иванюта сомлел. Много ли человеку надо? Доброе слово – и довольно.

Дорога то ровно стелилась по плоской высокогорной пампе, залитой небесным ультрафиолетом, то заламывалась серпантином с предупредительными знаками «Curva peligrosa»[9] (Пётр Алексеевич перед каждым слепым поворотом давал уведомительный гудок, а Гуселапов острил: «Тут скурвиться недолго»), то обращалась в пологий тягун, понемногу набирая или сбрасывая высоту. Миновали мелководное озеро, усеянное долгоногими фламинго, обогнали индейскую свадьбу на трёх машинах, туго