Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн

Я едва сдерживался. Как мне показалось, я понял, что Тутайн вот-вот попадет в тупик. Если мы обвиним тощего мужчину в том, что он был одним из линчевателей, мы уже не сможем надеяться на помощь с его стороны. В любом случае, очевидными доказательствами его вины мы не располагали. Для чего он стал бы избивать, а может, и калечить негритянскую девочку, которая приносит ему доход? А если допустить, что мужчина этот не в своем уме и разрушает то, о чем ему стоило бы заботиться, тогда любой результат наших размышлений окажется сомнительным… Но мужчина своей реакцией обезоружил такое подозрение. В то время как Тутайн формулировал загадки, чрезвычайно взбудоражившие женщину, на лице мужчины проступило выражение глубокой усталости{124}. Лицо как бы потухло — от скуки или возрастающего нежелания слушать нашу болтовню. (Никогда уже мне не узнать, каким образом Эгеди оказалась во власти этого человека.) Такое погружение в безвременное Ничто испугало меня не меньше, чем пламя, пожиравшее его кожу несколько минут назад. Тут я не удержался и рассказал о нападении на Эгеди: как чужие мужчины избили ее и попытались похитить, но она, видимо, ускользнула от них — во всяком случае, выбралась на улицу и поспешила прочь…

У женщины вырвался протяжный жалобный стон. Но потребовалось довольно много времени, чтобы на лице мужчины растаяла ледяная корка усталости. Он словно пробудился для тягостной повседневной работы.

— Она, наверное, в горах, — сказал он невозмутимо. — Наверное, родной отец забрал ее. Парень это крепкий, но черный как уголь. — Он теперь снова заговорил очень тихо и долго смотрел на меня. — Я вообще ни во что не верю, — добавил после паузы. — Само собой, все это ложь. Во-первых, у Джимми сломана рука, в чем я уверен, потому что сам же ему эту кость и сломал. Во-вторых, ниггер не станет линчевать свою черную дочку — если, конечно, не любит ее больше себя самого. А в этом я сомневаюсь, потому что он отдал ее мне на воспитание за подобающую сумму{125}. Что я позднее откусил ему ухо и покалечил руку — всего лишь недоразумение, к сердечным делам это отношения не имеет{126}. В-третьих, ее нельзя заполучить снова, не пристрелив прежде эту бестию, ее отца.

— Я пойду к нему, — сказал я.

Он окинул меня презрительным взглядом, прищелкнул пальцами:

— Я не настолько спятил, чтобы посвящать никчемного молокососа в свои дела. Вы, господа, несете ответственность за причиненный мне ущерб, вот и все.

— Мы не затем сюда пришли, чтобы торговаться с вами, но чтобы найти Эгеди, — сказал я громко.

Толстуха начала плакать. При этом она причитала: «Мой Фридрих, мой Фридрих…»

— Зачем вы сюда пришли, меня не заботит, — сказал мужчина. — Но я вас обоих брошу с сотрясением мозга на дороге, если вы не прекратите мне досаждать.

Даже эту грубость он произнес тихо. Между тем в его длинном теле уже подготавливался какой-то взрыв: как если бы под кожей мало-помалу скапливался яд. Страшное напряжение вдруг отпечаталось на его пепельно-сером лице. Я мысленно прикинул, что уступаю этому человеку в физической силе, к тому же у меня нет никакого опыта по части применения кулаков. Я собрался с духом и, потянув Тутайна за рукав, сказал:

— Мы сейчас уйдем.

Тутайн стряхнул мою руку, шире расставил ноги. Я увидел, как мужчина, замахнувшись, шагнул ко мне. Тутайн прыгнул вперед и кулаком ударил его в живот. Мужчина, не завершив начатого движения, замер и, широко раскрыв глаза, повернулся к новому противнику: но не перешел в нападение, а пошатнулся. Второй удар кулаком обрушился на его лицо. Я внезапно почувствовал, как женщина обхватила меня сзади, бросила на землю и уже в следующее мгновение навалилась сверху всем своим весом. Очевидно, она действовала по определенному плану и ожидала немедленной поддержки со стороны мужчины. Но поскольку поддержки не последовало, я выиграл время и смог освободиться, по крайней мере, настолько, чтобы пустить в дело кулаки. Я заколотил по податливой жирной плоти. Но достиг не очень многого — потому что, вследствие внушенного мне воспитанием предрассудка, вел поединок с чрезмерной сдержанностью. В конце концов я понял, что потерплю поражение в борьбе с этой женщиной. Тогда я выбрал в качестве цели ее утопающие в жиру глаза. Это помогло. Я высвободил ноги, уперся коленом в ложбинку между раздутыми грудями. И встал.

— Пора сматываться, — сказал Тутайн.

Мужчина валялся на земле. Из его ноздрей двумя струйками вытекала кровь. Женщина приподнялась, оглядела поле сражения и принялась жалобно причитать: «Мой Фридрих, мой Фридрих…»

Тутайн возился с калиткой. Лишь после нескольких неудачных попыток ему удалось извлечь болт.

— Мы были заперты, — сказал Тутайн.

— Я хочу заглянуть в дом: убедиться, что Эгеди там нет, — сказал я.

— Ты совсем спятил! — крикнул Тутайн. — Если мы сейчас дадим деру, то, может, и уцелеем. Но как только у хозяина перестанут бурчать кишки, он начнет выпускать нам вслед пули.

Мы побежали. Я заметил, что у меня стучат зубы.

* * *

(Он стал другим. Близость ко мне его изменила, два города его изменили. Торговля скотом, сидение в пивных, сознание собственной вины, неспешные споры с Богом, последний поздний рост его тела. Он не только обладал хорошей реакцией, но и был способен к обучению. Беседы, которые мы с ним вели, часто напоминали игру в вопросы и ответы. Его любознательность никогда не удовлетворялась полностью. Если ему удавалось почерпнуть из нашего разговора то или иное важное сведение, он тут же его применял, чтобы создать новую мысленную комбинацию. Он много читал. Какие бы книги ни попадали ему в руки, он умел использовать их содержание и расширять свой кругозор даже за счет бессмыслицы. Он обладал даром отбрасывать шлаки, содержащиеся в напечатанных строчках. И, словно ясновидящий, улавливал самое существенное. Трудности его не отпугивали. У меня были основания, чтобы вновь и вновь удивляться той одержимости, с какой он пытается вникнуть в непривычный для него ход рассуждений. Хоть он и выступал по большей части в роли моего ученика, я чувствовал зависть и стыд, наблюдая в действии свойственную ему простейшую, неисчерпаемую способность присвоения, удержания и запоминания новых знаний, их творческого синтезирования. Поверхностная образованность, которая год за годом все больше пропитывала меня и делала более слабым, отчуждая от собственного «я», в случае моего друга словно приобрела особое назначение: она укрепляла его личность, способствовала росту душевных сил и превращала его характер в неприступный бастион. Он рос над собой. Выборочные знания… — он умел соединить эти фрагменты в некое единство. С мозаичной игрой из инстинктов, памяти, познания и наблюдений он обращался как мастер. Даже во время яростных словесных поединков он не изменял своим убеждениям; в его речи не было никакой самонадеянности, никаких шаблонных фраз… Как же сильно я ему порой завидовал! Какой гордостью наполняла меня естественность его природных задатков! Какое недоверие, снова и снова, вызывало то обстоятельство, что ему так легко дается обмен чувствами и мыслями с другими людьми! В конце концов мои сомнения благодаря его поведению рассеялись. Деятельные силы, которые им занялись, непрестанно расширяли его сознание. Он вырос. Он прирастал постоянно. Успехи роста я замечал лишь тогда, когда наши с ним отношения вступали в фазу кризиса и мы принимались обсуждать этот свой злой рок.)