Кроссворд для Слепого - Андрей Воронин

— Послушайте, Федор, может, вы пообедаете с нами?

— У нас такая картошка с грибами! Мама так чудесно готовит, это просто караул, пальчики оближешь, язык проглотишь!

— Светка, замолчи! — прикрикнула на дочь Клавдия Леонидовна.

— Что молчать, если это чистая правда.

Глебу понравились и мать, и дочка, к тому же они дали ценнейшую информацию, до которой не смогли докопаться ни МУРовские сотрудники, ни прокурорские следователи, ни сотрудники ФСБ.

— С удовольствием. Не откажусь.

— У вас есть жена? — спросила Света, стыдливо заглядывая в глаза Глебу.

— А ты как думаешь?

— Чтобы у такого мужчины да жены не было. И жена у вас конечно же красавица.

— Что есть, то есть, — согласился Глеб.

Глеб провел в квартире гостеприимных Свиридовых целый час и узнал о своем мнимом друге Сергее Максимове много такого, чего не узнает ни один следователь и ни при каких обстоятельствах. Лишь Глеб со своим талантом смог расположить к себе Лидию Леонидовну и ее дочь Светлану.

— Приходите к нам в гости еще, Федор, просто так, мы будем рады, — почти в один голос предложили Глебу мать и дочь.

— Обязательно загляну. Извините за беспокойство. Я, в общем-то, забежал всего лишь на несколько минут, а видите, как получилось.

Уже у самой двери девушка приблизилась к Глебу, запрокинула голову, томно заглянула ему в глаза:

— Вы можете, Федор, прийти на мой день рождения ровно через неделю, в шесть?

— Света, перестань! — воскликнула Лидия Леонидовна. — Федор занят, ты что, разве этого не понимаешь?

— Ну и что, пусть приходит с женой, мы ведь, мама, будем рады?

— Да, конечно, — немного опустив голову, произнесла сорокалетняя женщина и затем посмотрела в глаза Глебу. — Мы действительно будем рады, к нам ведь никто не ходит.

— Спасибо за приглашение. Если такая возможность представится, то обязательно буду.

Глеб распрощался, как будто мать и дочь были его старыми друзьями и он знал их уже лет сто. Садясь в машину, он оглянулся: Светлана стояла у окна и махала ему рукой.

— Так, не забыть, — сказал себе Глеб, — ровно через неделю. Надо будет прислать цветы Светлане, бутылку вина и хороший торт. Думаю, это будет им приятно.

Глеб уехал в приподнятом настроении. Как он предполагал, так и получилось.

«Вот что такое профессионализм. Надо запоминать все, каждую деталь, каждую мелочь. Кто знает, что потом понадобится. Все-таки удивительно, зачем он покупал картину у бомжа? Что же было изображено на той картине? — Глеб продолжал ехать и пытался напряженно вспомнить сюжет. — Да, конечно же, портрет, немного странный — девушка в белом с цветами на каком-то ярко-синем фоне, словно по небу летит. Не хватало лишь звезд, солнца, птиц. Странная картинка, словно ребенок нарисовал…»

Картину Глеб видел в Витебске мельком, из-за плеча рыжего мужчины с двумя родинками на шее. Тогда его больше, чем живопись, интересовало, куда подевался Омар. Мужчина был с женщиной с короткой стрижкой и серьгами, в которых поблескивали зеленые камешки.

«По-моему, в руках мужчина держал фотоаппарат „мыльницу“. А как был одет Макс Фурье? Ну давай, давай, восстанавливай, собирай из кусочков цельную картинку. Играл духовой оркестр, по-моему, музыканты играли Штрауса. Да, да, фантазию Штрауса. Гобой немного фальшивил, а барабан бил слишком торопливо. Да что возьмешь с духовиков? Наверное, самодеятельный оркестр. Ясное дело, не оркестр фон Караяна. Так в чем же был одет француз? Воротник стойка, очки, круглые очки, камера… француз был с видеокамерой. На ногах у Макса Фурье, по-моему, сандалии. Нет, ног я не видел, но то, что рубашка была с коротким рукавом, а худые руки были волосатыми, это точно, в этом я ошибиться не мог. Рыжий мужчина с родинкой на шее на ухо сказал своей подруге: „Смотри, иностранец покупает у этого придурка“. Придурок… А как же выглядел этот придурок? Почему я его практически не запомнил? Ну, Глеб, вспоминай, вспоминай, ты можешь вспомнить все.»

И картинка, словно по заклинаниям, возникла.

«Мужчина лет пятидесяти с испитым лицом, очень смуглый, с залысинами, в очках. Круглое лицо, припухшие губы, небритые щеки. Какая-то дурацкая майка с растянутым воротом, черные или темно-синие, в общем, темные, — рассуждал Глеб, — да, темные брюки — трико, с отвисшими, растянутыми коленями, и черные туфли. У него была одна картина, с ней он и стоял. Пухлые губы, загорелое лицо, загорелое, как у работника пляжа. Наверное, мужичок много бывает на свежем воздухе, поэтому так сильно загорел. Ну вот, будь я художником, я наверняка смог бы нарисовать его портрет. Да, на память мне жаловаться грех, хотя, наверное, есть люди, зрительной памяти которых я мог бы позавидовать.»

Софья Ивановна Куприна, искусствовед, эксперт галереи «Мост», замужем была трижды. И все три брака были неудачными, закончились разводом. Вот уже второй год Софья была свободна. По большому счету, ей нравилась работа: презентации, фуршеты, подготовки выставок, заграничные командировки, встречи с искусствоведами и художниками, интересные разговоры. Но она чувствовала, как может чувствовать только женщина, насколько все в этом мире быстротечно и изменчиво. Красота уходила, возраст брал свое, и уже требовались усилия, требовалось время, чтобы восстановить силы и выглядеть как в тридцать, быть обаятельной, умной, сексапильной, неотразимой.

Да, Софья была хороша собой, даже слишком. Она чувствовала на себе взгляды мужчин, липкие и хищные. Стоило ей поговорить с мужчиной минут десять, и ее пухлые губки, идеально накрашенные, начинали кривиться.

«Какой же он идиот!» — думала женщина, но произносила совершенно другую фразу:

— Извините, пожалуйста, но у меня дела… Да, можете позвонить, конечно же, я буду рада, — и уходила быстро и незаметно, как сухой песок на берегу моря уходит сквозь пальцы.

О, как печален ты,

безжизненный песок,

едва сожму в руке.

Шурша, чуть слышно

сыплешься сквозь пальцы.

Все чаще и чаще вспоминала она японское пятистишие, глядя на свое отражение в зеркале.

К капризам, причудам и своеволию своего шефа Олега Петровича Чернявского она привыкла. Она старалась не обращать внимания на его чересчур резкие высказывания, а иногда на грубую, почти площадную брань. Олег Петрович хорошо платил, а она старалась безупречно делать свою работу.

После того как Чернявский принес в ее кабинет полотно Шагала, их отношения изменились. Шеф резко стал мягким, покладистым, изменился по отношению к ней кардинально. Он стал обходителен, учтив, отпускал своей сотруднице комплимент за комплиментом. Обращал внимание на ее одежду, на тонкий вкус, и Софья даже немного начала теряться, не понимая, с чем связаны подобные изменения.