Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

По причине всех этих переездов мне пришлось за десять лет сменить четыре школы. Все они не были центральными и элитными. В каждой приходилось проходить период становления в классе. То есть драться приходилось частенько.

Разгильдяев, злодеев да и просто мелких негодяев из жутких алкоголических семей во всех школах хватало. Я прекрасно знал, как с ними следует себя вести, чего опасаться и о чём можно и нельзя с ними разговаривать.

Город Кемерово всегда был суров. В каждом районе были свои действительно опасные хулиганы и целые банды. Если мне приходилось ездить или ходить в соседние районы города или даже в центр, я всегда был готов к тому, что могу быть жестоко унижен, побит или ограблен.

Так что, ребята, с которыми я ехал в военном поезде на службу, не были для меня людьми чуждыми, неприятными и непонятными. Ребята как ребята. Да и я не был чистоплюем и аристократом. Мне в этом вагоне было как всем. Я не доставал поминутно носовой платок, чтобы что-то протереть или утереться самому. Хотя носовой платок у меня был. И не один, а небольшой запас. Мама настояла.

Ехали мы тесно, но вполне дружно. За всю дорогу не случилось ни одной драки или пьянки. Никто ни у кого ничего не украл и не отобрал. Нормальные парни, с нормальными лицами и хорошими глазами. Многие ребята, большинство, впервые в жизни ехали куда-то, покинув свой город, посёлок, деревню.

То, что я единственный человек в том поезде, который читал «Илиаду» и занимался пантомимой, я не сомневался. Но я и не собирался никому об этом сообщать.

Наш поезд шёл на восток. Прежде я никогда не бывал восточнее места, где родился и вырос. Из Кемерово мы с родителями всегда ездили только на запад или на юго-запад. Томск находился севернее. Поэтому я жил в уверенности, что мой родной город находится на востоке. А тут нас посадили в вагоны и четверо суток на восток.

С нами в вагоне ехали два моряка. Они за нами должны были присматривать. Они были на два года нас старше, но казались недостижимо взрослыми. На погонах у них были жёлтые полоски. Это значило, что они не рядовые, а старшины. Они были очень важные и ужасно довольны своей миссией, сутью которой было орать на нас постоянно, вворачивая в каждую фразу морские словечки, следить за порядком в вагоне и часами рассказывать нам о тех ужасах, которые нас ждут впереди.

Они давали нам массу советов, как нужно себя вести с самого начала, как сразу правильно войти во флотский коллектив. Смеясь, они говорили, что вначале мы будем вешаться, потому что в любом случае нас будут, как сказал один из них, «дрочить, как бог черепаху». При этом они сокрушались по поводу того, что служба теперь уже не такая, как была раньше, два года назад, когда они начинали, что теперь за соблюдением устава и порядка сильно следят. И что настоящей флотской суровой службы мы не увидим. Той самой службы, что прошли они.

Оба старшины тщательно ухаживали за своей красивой формой, на ней не было ни одной пылинки. Они часами начищали до блеска свои ременные бляхи. Два этих моряка наслаждались своей властью и вниманием окружающих. На каждой станции они выходили и, сдвинув бескозырки на затылок, прогуливались по перрону вдоль вагонов другого поезда, а если такового не было, то вальяжно шли к зданию вокзала. Один из них всегда брал с собой на прогулку кассетный магнитофон. Гуляли они с музыкой. Ходили медленно, ни на кого не глядели и собирали восхищённые взгляды. То, что эти взгляды восхищённые, наши два старшины не сомневались.

У них было две любимых песни: «На недельку до второго я уеду в Комарово» и «В шесть часов у Никитских ворот»… С тех пор я ненавижу эти песни и даже не люблю само название – Никитские ворота.

Поезд шёл. Я подолгу лежал на верхней полке и смотрел в окно. Оно всегда было приопущено, чтобы нам было чем дышать в тесноте. Ветер, залетавший в окно, был со смесью леса, травы, шпал и тепловозного дыма. Любимый железнодорожный ветер. Я много раз дышал им по пути на юг к бабушке, которая там, на Юге, жила. Этот ветер предшествовал летнему счастью. А в тот раз он терзал сердце и усиливал ноющую тоску по родителям и предчувствие страшной неизвестности.

За окном мелькали деревья, точно такие же, как мелькали по дороге на юг…

Я тогда не знал, не мог знать и предположить не мог, что еду я не только по железной дороге во Владивосток, а ещё я скольжу по строкам своей первой пьесы, которая полностью изменит мою жизнь. Два нарядных старшины в своей щегольской форме и бескозырках на затылках не могли даже в самых смелых фантазиях представить, что они станут персонажами, а парень, лежащий на верхней полке, будет рассказывать про них со сцены.

Домашняя еда, выданная родителями, у нас у всех кончилась к концу второго дня пути. Сухой паёк представлял из себя чёрствый серый хлеб и плохую, очень жирную свиную тушёнку. Даже деревенские ребята не очень могли это есть всухомятку.

В Улан-Удэ поезд стоял долго. Мы скинулись. Собрали последние денежки и на всех купили манты. Хотя буряты называли их позы. Мы купили их целое ведро. Бурятская весёлая тётка с золотыми зубами накладывала нам их в газетные кульки, которые мгновенно размокали. Я нёс свой, прижимая к груди, стараясь не думать о том, что запачкаю рубашку. «Через два дня она мне будет не нужна», – думал я.

Мы гуськом весело бежали к нашему вагону, обнимая горячие, мокрые газетные свёртки. Потом мы жадно ели, сгрудившись у стола, толкаясь, смеясь. Хватали манты руками, по подбородкам и рукам текло. Это было так вкусно! Не забуду тот яркий, сочный и какой-то жизнерадостный вкус. Мне досталось три штуки.

Покупка мантов на вокзале в Улан-Удэ и их радостное поедание стали последним счастливым событием моей юности, которая закончится безвозвратно через два дня. Закончится раз и навсегда. Дальше будет уже молодость и так далее…

В своих рассказах те старшины, что ехали с нами, упоминали много географических названий. Они оба служили на каком-то корабле и уже ходили далеко в моря. Этим они гордились страшно, от этого их распирало. И тот и другой были родом из глуши: один – из уральской глубинки, другой – из-под Тамбова. И если бы не флот, они ни черта в жизни не увидели бы. В их рассказах фигурировал даже Вьетнам, где они побывали уже два раза.

На Камчатку, по их мнению, попасть служить было бы хорошо. Камчатка далеко от начальства, сытое снабжение, и вообще нормально. Впервые от них я услышал про остров Броутона. Туда попадать они не рекомендовали. Потому что там ужасный климат и люди гниют заживо.

Но самым страшным местом, куда попадать не нужно было ни в коем случае, был остров Русский. Этот остров, по их словам, был полюсом зла, жестокости и полного страшного произвола. Там, как они уверяли, люди вешались через одного… Что именно было страшно, они сказать не могли. Хотя мы спрашивали. Просто наши старшины сами на острове Русский никогда не были. Но весь флот знал, что на Русский остров попадать не стоит.

– Забудьте, мля, про Русский остров, – говорил тот, что был из-под Тамбова, – молитесь, чтобы туда не попасть! Оно вам надо? Вас же дома девочки ждут… А если попадёте туда, мля, то захватите с собой мыло и верёвку…