Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Тишина воцарилась мёртвая. А потом следом за этим военным из двери появилось пять парней, чью военную форму не узнать или спутать с какой-либо другой было невозможно. Это были моряки.

Я видел, как папа схватился за лицо и согнулся. Наша толпа закачалась и тихо завыла. У меня закружилась голова и перехватило дыхание.

Вдруг раздался резкий, громкий, заливистый свист. Три парня выскочили из нашей толпы и молниеносно пронеслись между милиционеров к ограде. Они ловко прыгнули на неё и стали быстро карабкаться. Один соскользнул вниз, замешкался и был тут же схвачен милиционерами. А двое остальных перемахнули ограду и убежали. Они были так быстры, что за ними никто не пустился в погоню.

Наша толпа потеряла форму, заволновалась… Но милиционеры окружили нас и утихомирили.

Офицер в белой фуражке вышел на центр двора, оглядел нас и откашлялся в кулак.

– Здравия желаю! – мощно сказал он и сделал весомую паузу. – С удовольствием поздравляю вас с тем… Что… Вам очень повезло… Вам посчастливилось попасть на самую почётную, славную и прекрасную службу. Вам выпала честь стать военными моряками…

Я помню все подробности и детали того, что творилось со мной и что происходило вокруг меня. Но я не могу и не хочу это описывать и снова переживать.

Нас ещё долго держали на маленькой площади перед призывным пунктом. Я тогда ещё не знал, что эта площадь называется плац.

Мама стояла совершенно неподвижно у самой ограды и неотрывно смотрела на меня. К ней подойти не пустили бы, об этом не было смысла просить. Папа постоянно куда-то быстро уходил и вскоре возвращался с напряжённым и потемневшим лицом.

Он потом расскажет, что отчаянно пытался дозвониться генералу, но никто не отвечал. Он звонил всем знакомым военным или кому-то, у кого есть военные знакомые. Но увы! Выходной день, дивная погода. Генерал наверняка уже съел шашлычок, выпил водочки. И все остальные не засиделись в такой чудесный денёк дома. А мобильной связи не было… Вот и всё.

Не хотел бы я пережить то, что тогда переживал мой отец. Не могу себе такое переживание представить. Ужас беспомощности, тающие надежды, отчаяние, чувство вины и неумолимо бегущее время, в которое ещё можно что-то решить, – всё это вместе. Да ещё и наблюдая, как его единственного сына, неожиданно, вопреки всем гарантиям и договорённостям, забирают невесть куда, и не на два, а на три года… Беспомощность – что может быть страшнее для отца семейства!

Я думаю, что тех двух парней, которых привели и оставили вместо нас с весёлым и добрым толстяком, курировал какой-нибудь другой генерал. Или их родители смогли до кого-то дозвониться. Я же понимаю, что не было ничего личного. Просто так получилось. А я оказался в конце списка. Вот и всё.

Кстати, просто к слову… Я впоследствии в университете познакомился с Юрой Ароновым, который был вторым в том списке. Все они попали в Афганистан связистами. Не все вернулись… Теперь-то мне ясно, что генералам верить нельзя. Капитанам, майорам – ещё можно. А генералам – нет.

Милиция нас сопровождала всю дорогу от призывного пункта до вокзала. Нас вели пешком. Родители шли рядом со мной. Мы всю дорогу говорили, говорили, говорили. Это было невыносимо.

Потом нас долго держали на вокзале. Когда пришёл поезд и прозвучала команда «по вагонам», уже стемнело. К этому времени родители и я совсем устали от прощания, изнемогли, надорвались. Так что, когда нас загнали по вагонам, когда наконец-то поезд тронулся и я оторвался от окна, потому что перрон кончился, родителей уже невозможно было видеть и не было смысла им махать, наступило облегчение, навалилась усталость и опустошение.

Я сидел тихо, откинувшись на стенку. И вдруг мои губы скривило. Я отчётливо представил, как мои родители, вдвоём, едут в автобусе домой по вечернему городу. Едут такие же, как я, усталые, но ещё и осиротелые. Едут домой, где всегда был я. А теперь нету. Мне стало их так нестерпимо жалко. Я заплакал, не таясь.

Город Кемерово лежит в стороне от Транссибирской магистрали, к нему ведёт отдельная железнодорожная ветка. Так что нас доставили сначала на большую узловую станцию Тайга. А там пересадили в военный эшелон, который шёл из Москвы и по дороге собирал призывников. Эшелон представлял из себя обычный поезд, состоящий из старых плацкартных вагонов, набитых молодыми стрижеными и изо всех сил веселящимися напоследок людьми.

На станцию Тайга мы прибыли под утро, ещё по темноте. Сопровождали нас только тот морской офицер да пяток моряков. Я тогда ещё не знал морских званий и различий. Так что все они для меня были просто моряки.

Во время пересадки с поезда на поезд, во время хождения при свете прожекторов через бессчётные железнодорожные пути, в общей суете и грохоте большой узловой станции пять человек из нашей команды сбежали. Моряки побегали для проформы, покричали, поискали вокруг. Но те сбежали не для того, чтобы их нашли. Да и эшелон не мог долго ждать. Он должен был двигаться дальше. Он шёл в бесконечно далёкий город Владивосток.

Нас везли служить на Тихоокеанский флот.

Довольно много ребят сбегали по дороге. Они знали, что ничего им за это не будет. Сбегали, возвращались домой и через пару дней являлись в военкомат, изображали горе, говорили, что отстали от поезда и что очень об этом сожалеют.

Их ругали, пугали и либо отправляли служить в другое место, поскольку в такую даль, как Владивосток, по одному и без сопровождения никто бы их не послал, либо оставляли в покое до следующего призыва. Эти ребята откуда-то знали, что, пока они не надели форму, не поступили в воинскую часть и не дали присягу, их не могут наказать.

Но я этого не знал. И все те, кто ехал в нашем эшелоне служить три года на флоте, тоже этого не знали. Наоборот. Мы знали другое. Мы жили в полном ощущении и уверенности, что страна и государство незыблемы, всесильны и что поезд, идущий на Восток, покидать нельзя. Мы не сомневались во всемогущей силе государства, в неминуемом наказании и неизбежной каре за нарушение закона. Мы были хорошие, воспитанные, законопослушные молодые люди и не мыслили нормальную жизнь вне государственных правил. Мы учились в школе и, несмотря на шалости и глупости, слушались учителей, а директор нам виделся практически богом. Мы не хотели ходить в школу, не хотели сдавать экзамены и учить уроки. Но мы всё это делали, потому что иначе в стране и государстве было нельзя. Те же, кто школу пропускал, не желал учиться и не видел никакого смысла в учёбе, понимались нами как безответственные, беззаконные и плохие. Нам было непонятно, как смогут жить дальше те, кто живёт не по законам и не так, как положено в нашей стране.

Эшелон шёл от станции Тайга до Владивостока четверо суток со многими остановками. Вагон наш был тесно, до отказа набит. Спали даже на багажных полках. Парни были все разные. Студентов вузов было немного. Были ещё ребята из техникумов и училищ. Были и те, кто вовсе нигде не учился, а работал у себя в деревне на тракторе.

Я не был из тепличной среды. Мы с родителями всегда жили на окраине Кемерово. Долго жили в общежитии, которое стояло на краю города. Потом город вырос, и родители получили маленькую квартиру в новом доме, который опять оказался на окраине. За тем домом начинались поля, и в этих полях работали комбайны. А потом поля застроили. Вырос целый район. К этому времени отец стал доцентом и ему дали большую квартиру на самом краю этого нового района. За тем домом был хилый дикий березняк, в котором можно было собирать грибы.