Из Африки - Карен Бликсен

Варвар упивается собственной гордыней и ненавидит чужую гордость, в лучшем случае, не верит в нее. Я постараюсь быть цивилизованной и любить гордость моих противников, слуг, возлюбленного. Тогда мое смиренное жилище станет очагом цивилизованности в окружении дикости.

Гордость — это вера в идеал, которую питал Бог, сотворяя нас. Гордый человек сознает идеал и жаждет воплотить его в жизнь. Его не влечет счастье и удобства, о которых не помышлял, создавая его, Господь. Для него успех — претворенная в жизнь идея Бога, и он любит свою судьбу. Как хороший гражданин находит счастье в служении обществу, гордый человек находит счастье в осуществлении своей судьбы.

Люди, лишенные гордости, понятия не имеют о том, к чему стремился Господь, создавая их, а порой даже заставляют нас сомневаться, что таковое стремление вообще имело место; возможно, оно теперь безвозвратно утрачено. Эти люди принимают за счастье то, что им называют счастьем другие, и ставят его, вместе с самими собой, в зависимость от злобы дня. Они дрожат — и не без причины — перед ликом своей судьбы.

Любите пуще всего гордость Господа, а гордость ближнего любите как свою собственную. Уважайте гордость львов и не делайте из них узников зоопарков. Уважайте гордость собак: не давайте им жиреть. Уважайте гордость своих соплеменников и не позволяйте им жалеть себя.

Уважайте гордость покоренных народов и позволяйте им чтить отца и мать.

Субботние послеобеденные часы были на ферме благословенным временем. Во-первых, до понедельника можно было не ждать почту, то есть нагоняющие тоску деловые сообщения; одно это обстоятельство обволакивало ферму коконом довольства. Во-вторых, все предвкушали воскресенье, когда можно день-деньской отдыхать или резвиться; арендаторы посвящали воскресенье труду на своей земле. Мне по субботам больше всего остального нравилось думать о волах. В шесть вечера я подходила к их загону, чтобы встретить после работы и нескольких часов мирного выпаса. Завтра, думала я, они будут только пастись.

На ферме насчитывалось сто тридцать два вола, то есть восемь рабочих упряжек и несколько запасных. Субботним вечером все они брели домой в золотой пыли заката, длинной вереницей, мерной поступью, как всегда. Смирно сидя на заборе и куря сигарету мира, я наблюдала за ними.

Вот шагает Ньозе, вот Нгуфу, вот Фару, вот Мсунгу, что означает «белый человек». Погонщики часто называют свою скотину именами белых, поэтому распространенной кличкой волов является Деламер. Вот бредет старик Малинда, большой желтый вол, мой любимец; его шкура покрыта странными узорами, похожими на морских звезд чему он, возможно, и обязан своим именем, ибо Малинда означает «юбка».

Подобно тому, как в цивилизованных странах всеобщее бельмо на глазу — трущобы, о которых неприятно вспоминать, в Африке у всех начинает болеть совесть при мысли о волах. Впрочем, к своим, фермерским волам я отношусь так, как относился бы король к трущобам своей страны: «Вы — это я, а я — это вы».

Африканские волы принесли на себе наступающую европейскую цивилизацию. Повсюду, где распахивались новые земли, они таскали плуги, утопая по колено в земле и слыша над головой свист длинных бичей. Они строили новые дороги, они волокли в глубь континента железо и механизмы, поднимая пыль и приминая траву там, где еще не было дорог. Еще до рассвета на них надевали ярмо, чтобы они весь день бродили вверх-вниз по склонам, сгорая на безжалостном солнце. Бичи оставляют на их спинах глубокие следы; нередко приходится видеть вола без глаза, а то и без двух — результат лихого удара бичом. У многих индусов и белых подрядчиков тягловые волы за всю жизнь так и не знают выходных.

Наш вол — странное создание. Настоящий бык постоянно разъярен, он выкатывает глаза, роет землю; все, что попадает ему на глаза, вызывает у него гнев — и, тем не менее, у него есть собственная жизнь; его дни насыщены желаниями их удовлетворением. Все это мы отняли у волов. Все их существование посвящено нашим потребностям. Волы помогают нам жить, иногда напрягая все силы; собственной жизни у них нет, они — предметы, обслуживающие наши потребности. У них влажные жалостливые глаза фиалкового цвета, мягкие мышцы, бархатные уши, они терпеливы и скучны во всех своих проявлениях; иногда, глядя на них, начинаешь бояться, что они о чем-то думают.

В свое время существовал закон, обязывавший оснащать все повозки тормозами, и спускаться со склонов можно было только на тормозах. Однако закон не выполнялся: на половине фургонов и повозок тормоза вообще отсутствовали, на другую половину их ставили только изредка. Из-за этого спуск вниз превращался для волов в пытку. Им приходилось удерживать груженые фургоны своими телами. Они запрокидывали головы, доставая кончиками рогов до своих крестцов, и натужно ревели. Мне часто приходилось видеть, как похожие издали на длинных гусениц подводы с дровами, спускающиеся с холмов и направляющиеся одна за другой в Найроби, прибавляли в скорости, заставляя несчастных волов выписывать зигзаги. Иногда у подножия холма волы спотыкались и падали под тяжестью поклажи.

Волы думают: «Такова жизнь, таковы ее условия. Они тяжелы, страшно тяжелы. Но приходится нести свой крест — иного выхода нет. Тащить подводы вниз с холма безумно трудно, можно и умереть от натуги. Но поделать ничего нельзя».

Если бы толстые индусы из Найроби, владельцы подвод, расщедрились на пару рупий и привели в порядок тормоза, если бы медлительный молодой африканец, восседающий поверх груза, сообразил слезть и приладить тормоз, то положение улучшилось бы, и волы спускались бы с холмов без риска для жизни. Однако волы не знают, что у их бед есть конкретные виновники, и продолжают ежедневную героическую борьбу с условиями своей воловьей жизни.

Отношения между белой и черной расой напоминают в Африке отношения между противоположными полами.

Если бы одному из полов сказали, что в жизни другого пола он играет не большую роль, чем другой пол — в его собственной, этот пол был бы шокирован и оскорблен. Если бы возлюбленному или мужу сказали, что он играет в жизни своей любовницы или жены такую же роль, как она — в его, он бы поразился и возмутился. Если бы жене или возлюбленной сказали, что в жизни мужа или любовника она играет ничуть не большую роль, чем он — в ее, она бы лишилась дара речи от негодования.

Рассказы ветеранов, не предназначенные для женских ушей, служат блестящим тому доказательством; беседы женщин, уверенных, что их не подслушают мужчины, доказывают это еще бесспорнее.

Если африканцы услышат, что играют в жизни белых ничуть не большую роль, чем белые — в их жизни, то не поверят вам, а высмеют. Возможно, среди африканцев ходят рассказы, служащие доказательством маниакального интереса белых к кикуйю или кавирондо и их полной от них зависимости.

Когда разразилась война, мой муж и двое шведов, помогавших ему на ферме, вызвались добровольно переместиться к германской границе, где лорд Деламер организовал разведку. Я осталась на ферме одна. Но вскоре пошли разговоры о концентрационном лагере для белых женщин колонии: считалось, что африканцы представляют для них угрозу. Я страшно перепугалась. Меня мучила мысль: если я на несколько месяцев окажусь в этой стране в женском концентрационном лагере, то просто не выживу. Спустя несколько дней у меня появилась возможность подняться вместе с соседом, молодым фермером-шведом, в Кижабе, на железнодорожную станцию, куда прибывали гонцы с границы; сообщаемые ими новости мне надлежало передавать начальству в Найроби.