Нарцисс и Златоуст - Герман Гессе

Наконец открылась внутренняя дверь, но вошла не камеристка, вошла сама Агнес в светло-синем платье с воротником, отороченным белым мехом. Медленно, шаг за шагом приближалась она к ожидавшему, серьезно смотрели на него ее холодноватые синие глаза.

— Тебе пришлось ждать, — тихо сказала она. — Я думаю, теперь мы в безопасности. У графа депутация церковных сановников, он будет ужинать с ними и, вероятно, вести долгие переговоры, встречи со священниками всегда длятся долго. Этот час принадлежит тебе и мне. Добро пожаловать. Златоуст.

Она наклонилась к нему, ее зовущие губы сблизились с его губами, молча приветствовали они друг друга в первом поцелуе. Медленно сомкнул он свои руки вокруг ее шеи. Она провела его в свою спальню, высокую, залитую ярким светом светильников. На столе была приготовлена трапеза, они сели, она заботливо придвинула к нему хлеб и масло и немного мяса, налила в красивый голубоватый бокал белого вина. Они поели, выпили из одного и того же бокала, их руки начали осторожную игру.

— Откуда же ты прилетел сюда, мой голубок? — спросила она. — Ты воин, бродячий музыкант или просто бедный странник?

— Я все, что ты хочешь, — тихо засмеялся он, — я весь твой. Я бродячий музыкант, если тебе так хочется, а ты моя сладкоголосая лютня, и когда я кладу пальцы на твою шею и начинаю играть, слышится пение ангелов. Иди же ко мне, душа моя, я здесь не затем, чтобы есть твои лакомства и пить твое белое вино, я пришел только ради тебя.

Осторожно снял он с ее шеи белую меховую оторочку и мягкими движениями освободил ее от платья. За дверью спальни совещались придворные и священнослужители, неслышно сновали слуги, тонкий серп луны весь выплыл из-за деревьев, но любовники об этом и знать не хотели. Для них расцветал рай, переплетаясь и сливаясь друг с другом, они погружались в его душистую ночь, видели, как мерцают в сумраке его тайные белые цветы, нежными, благодарными руками срывали его желанные плоды. Никогда еще бродячий музыкант не играл на такой лютне, никогда еще лютня не пела в таких сильных, искусных руках.

— Златоуст, — прошептала она ему в ухо, — о, какой же ты чародей! От тебя, моя золотая рыбка, я хотела бы иметь ребенка. Но еще больше я хотела бы умереть от тебя. Выпей меня, возлюбленный мой, растопи меня, убей меня!

Глубоко звучала в нем мелодия счастья, когда он увидел, как тает и слабеет твердость в ее холодных глазах. Словно легкий озноб смерти, промелькнул в глубине ее глаз трепет, угасая, как серебристая дрожь на чешуе умирающей рыбы, вспыхивая золотисто-матовым блеском, как волшебное мерцание в речной глуби. Ему показалось, что этот миг вобрал в себя все счастье, какое только можно испытать человеку.

Она, подрагивая, еще лежала с закрытыми глазами, а он тихонько поднялся и нырнул в свое платье. Со вздохом прошептал он ей на ухо:

— Сокровище мое, я покидаю тебя. Я не хочу умирать, не хочу быть убитым этим графом. Сначала я хочу еще раз доставить тебе и себе такое же блаженство, какое мы испытали сегодня. Еще раз, еще много раз!

Пока он одевался, она лежала молча. Он осторожно накрыл ее покрывалом и поцеловал в глаза.

— Златоуст, — сказала она, — как жаль, что тебе надо уходить! Приходи завтра снова! Если появится опасность, я тебя предупрежу. Приходи же, приходи завтра снова!

Она дернула за шнур колокольчика. В дверях гардеробной его встретила камеристка и вывела из замка. Он бы с удовольствием дал ей золотой; в этот момент он стыдился своей бедности.

Около полуночи он стоял на Рыбном рынке и, задрав голову, смотрел на дом. Было поздно, наверно, все уже спят, скорее всего, ему придется провести ночь на улице. К своему удивлению, он нашел дверь открытой. Тихонько проскользнул он внутрь и запер за собой дверь. Путь в его комнату вел через кухню. Там горел свет. За кухонным столом при свете крохотного масляного ночника сидела Мария. Прождав два или три часа, она только что задремала. Когда он вошел, она испуганно вскочила.

— О Мария, — сказал он, — ты еще не спишь?

— Не сплю. Иначе ты нашел бы дом запертым.

— Мне очень жаль, Мария, что я заставил тебя ждать. Уже очень поздно. Не сердись на меня.

— Я никогда не сержусь на тебя, Златоуст. Мне только немного грустно.

— Тебе незачем грустить, Мария. Что же тебя опечалило?

— Ах, Златоуст, мне бы хотелось быть здоровой, красивой и сильной. Тогда ты не ходил бы по ночам в чужие дома и не любил других женщин. Тогда ты, пожалуй, остался бы однажды со мной и хоть немножко любил бы меня.

В ее нежном голосе не было ни надежды, ни горечи, ни печали. Смущенно стоял он возле нее, ему было жаль ее, он не знал, что сказать. Осторожно дотронулся он до ее головы, провел рукой по волосам, она замерла, с трепетом ощущая его руку на своих волосах, немного всплакнула, выпрямилась и робко проговорила:

— Иди спать, Златоуст. Я спросонок наговорила глупостей. Спокойной ночи.

Целый день, полный счастливого нетерпения, Златоуст провел на холмах. Будь у него лошадь, он съездил бы в монастырь, к прекрасной Мадонне своего мастера; его тянуло еще раз увидеть ее, кроме того, ему показалось, что ночью он видел мастера Никлауса во сне. Ну, это еще успеется. Быть может, это счастье любви с Агнес будет недолгим, быть может, оно плохо кончится, но сегодня оно распустилось пышным цветом, его не следовало упускать. Сегодня ему не хотелось никого видеть, не хотелось отвлекаться, он собрался провести этот мягкий осенний день за городом, под сенью деревьев и облаков. Марии он сказал, что намерен совершить прогулку по окрестностям и, вероятно, вернется поздно, попросил у нее добрый кусок хлеба и предупредил, чтобы не ждала его. Она ничего не ответила, набила ему карманы хлебом и яблоками, провела щеткой по его старому сюртуку, который она залатала в первый же день, и отпустила.

Он перешел через реку и через опустевшие виноградники поднялся по крутым террасам на холм, скрылся наверху в лесу и до тех пор не переставал взбираться вверх, пока не достиг последней группы холмов. Чуть тепловатые лучи солнца пробивались здесь сквозь ветки обнаженных деревьев, услышав его шаги, взлетали и прятались в кустах дрозды, они сидели, испуганно нахохлившись, и в зарослях блестели черные бусинки их глаз, а далеко внизу синей дугой текла река и лежал город, маленький и словно игрушечный, откуда не доносилось иных звуков, кроме колокольного звона, зовущего к молитве. Здесь, наверху, были небольшие, заросшие травой валы и холмы, оставшиеся с древних языческих времен, то ли укрепления, то ли могильники. На один из таких холмов он опустился; хорошо было сидеть на сухой, по-осеннему шуршащей траве, глазам открывалась вся широкая долина, а за рекой виднелись холмы и горы, цепь за цепью, пока горы не сливались с небом в игре голубоватых красок и были уже неразличимы. Весь этот просторный край и еще дальше, насколько хватало глаз, исходили его ноги; все эти места, ставшие теперь далью и воспоминанием, были когда-то близки ему, были его настоящим. В этих лесах он сотни раз ночевал, собирал ягоды, голодал и мерз, через эти горные хребты и полоски пустоши он пробирался, полный радости и печали, полный сил и усталый. Где-то там, за чертой видимости, превратились в прах кости доброй Лене, где-то там, должно быть, все еще странствовал его товарищ Роберт, если его не прикончила чума; где-то там лежал мертвый Виктор, и где-то в зачарованных далях был монастырь его юности и стоял замок рыцаря с двумя красавицами дочерьми, где-то убегала от преследователей или уже погибла несчастная Ревекка. Все эти многочисленные, далеко отстоящие друг от друга места, эти луга и леса, эти города и села, эти замки и монастыри, все эти люди, независимо от того, живы они или умерли, были, он это чувствовал, частью его внутреннего мира, были связаны между собой его памятью, его любовью, его раскаянием, его тоской. И если завтра смерть настигнет и его, все это снова распадется и угаснет, вся эта книга образов, полная женщин и любви, летних рассветов и зимних ночей. Приспело время сделать еще что-то, создать и оставить после себя нечто такое, что переживет тебя.