Оживший покойник - Анатолий Леонов

Окончившееся представление вызвало бурную радость и смех у зрителей. Кто-то даже запустил в небо свои шапки, часть из которых к хозяевам так и не вернулась перехваченная по пути назад чьими-то шаловливыми руками. Доволен был и царь. И даже бояре, несмотря на свою чопорность и чванство, заметно расслабились и благодушно улыбались. Одному Борису Салтыкову представление совершенно не понравилось, свое неудовольствие он и высказал, неприязненно глядя на скомороха, спрятанного за черной ширмой.

– Государь, не след тебе смотреть эти варварские представления!

– Почему, боярин? – искренне удивился Михаил. – Аль узрел что обидное для себя?

– Бесовщина все это! Лицедейство греховно и наказуемо должно быть! – потупив глаза, пробубнил Салтыков насупленно.

Но царь не оценил нравственные порывы своего родственника и, нахмурившись, ответил:

– А мне нравится! Эй, – приказал он слугам, – позвать сюда петрушечника.

Слуги живо подбежали к скомороху, приглашая его к трону. Тот не дал уговаривать себя дважды и, сложив на землю ширму и кукол, без всякой робости, точно делал это уже бессчетное количество раз, налегке направился к царю. Под пристальными взглядами четырех рынд в черных кафтанах, при его приближении только крепче сжавших свои секиры, скоморох встал напротив государя и отвесил ему низкий поясной поклон. Михаил пристально поглядел на подошедшего человека, и глаза его расширились от удивления.

– Образцов? Григорий Федорович, ты ли это? – с сомнением в голосе произнес царь. – Никак не ожидал увидеть тебя в таком обличье.

– По-другому к тебе государь никак не подобраться было, – ответил отец Феона, улыбаясь одними губами. Глаза при этом оставались холодными и непроницаемыми. Царь с сомнением посмотрел на него.

– А было зачем пробираться, Григорий Федорович?

– Было, государь! – утвердительно мотнул головой Феона и жестко добавил, медленно проговаривая каждое слово, чтобы каждый подле государя мог его услышать. – Ты знаешь, я попусту языком молоть не умею! Слово у меня и дело на боярина Бориса Салтыкова, на том крепко стоять буду, до смерти!

Заявление Образцова, которого за давностью лет многие из присутствующих бояр уже и подзабыть успели, вызвало гулкий ропот и недоуменные возгласы. Да и форма «челобитной», которой воспользовался бывший главный судья и руководитель Земского приказа, никак не согласовывалась с давно установленным правилом подобных обращений. Впрочем, нарушение правил было при дворе таким же правилом, как и сами правила, и отец Феона это прекрасно знал. Между тем царь Михаил, переводя недоуменный взгляд с Феоны на Салтыкова, воскликнул, откидываясь на спинку кресла:

– Так! По какому делу слово твое, Григорий Федорович? Не томи, в чем обвиняешь ты боярина?

– В том, государь, – решительно и жестко произнес Феона, – что боярин, войдя в преступный сговор с иноземным лазутчиком и предателем Маржаретом, коего держал подле себя под именем Никитки Рындина, решил извести твоего спальника, стольника Глеба Морозова. Чему, государь, я стал невольным свидетелем!

– Серьезное обвинение! – холодно произнес Михаил, глядя на Салтыкова. – Чем ответишь, Борис Михайлович?

Борис Салтыков, злобно сверкая глазами, буквально взвыл, рыча и плюясь словами в сторону отца Феоны:

– Государь, все это подлый поклеп врагов твоих. Беглый инок Феона злоумышлял на тебя в пользу малолетнего Тимофея, внука царя Василия, о чем я и собирался доложить тебе по завершении следствия.

– Это правда? – хмуро спросил царь, прикусив нижнюю губу. Вопросы, связанные с многочисленными самозванцами, а также настоящими и придуманными заговорами возможных претендентов на Московский стол, всегда были для Михаила Романова самыми болезненными.

– У меня есть признания его подручных, государь, – охотно закивал головой Салтыков, суетливо потирая влажные от первого испуга ладони. – И хочу напомнить, – добавил он, подозрительно щурясь, – что оный чернец у царя Василия Земским приказом руководил, а при твоем правлении в монастырь подался.

Царь пристально посмотрел на Феону.

– Григорий Федорович, чем ответишь?

Отец Феона бросил презрительный взгляд на покрытого мелкой испариной боярина и, с достоинством поклонившись царю, спокойно ответил:

– Ты знаешь, государь, всю свою жизнь я верой и правдой служил Державе нашей и немало пакостников на чистую воду вывел. Думал я, что честное мое имя моему слову порукой будет, да коли мало его, хочу, чтобы привели для дознания Авдотью Морозову. Дай о том свое распоряжение.

Михаил внимательно выслушал монаха и, согласно кивнув головой, опять перевел взгляд на Салтыкова.

– А и правда, боярин, где жинка Морозова? С твоего возвращения я ее не видел.

Предложение пригласить Авдотью вызвало на лице Салтыкова гримасу скорбной боли и вселенского сочувствия. Он тяжело вздохнул и, вытирая выступившие вдруг в уголках глаз хрустально чистые слезы сострадания, произнес голосом, полным трагической безысходности:

– Сожалею, государь, но сделать то, что просит монах, не имею никакой возможности. От переживаний, неумеренных слез и худой немощи слегла наша горлица. Осталась она под присмотром мамок и иноземного лекаря в моем имении под Галичем, ибо дальнейший путь ставил под угрозу не только здоровье, но и саму жизнь несчастной вдовы.

При последних словах, произнесенных боярином, отец Феона нашел глазами в толпе долговязую фигуру Маврикия и дал ему условный знак, схватив себя правой рукой за мочку левого уха. Смышленый послушник кивнул своей вихрастой головой и мгновенно растворился в толпе.

– Хорошо, – произнес Феона, ехидно глядя на боярина. – А увидеть тело Глеба Морозова у меня есть возможность?

Борис Салтыков замешкался, подбирая слова, было очевидно, что он искал и не находил причин, по которым мог бы запретить монаху и эту возможность. Впрочем, решать ему в конечном счете и не пришлось. Царь встал со своего кресла и решительно произнес, отметая любые возражения:

– Ну, здесь мы вольны сделать это, никого не спрашивая о такой возможности.

Уверенным шагом он направился через площадь к церкви Федора Стратилата, где по приезде обоза Салтыкова лежало тело Глеба Морозова. Растерянные придворные и ко всему равнодушная челядь пошли следом. За ними потянулась толпа зевак из простонародья. Однако молчаливые стрельцы плотно сдвинули свои ряды, остановив чрезмерно любопытных горожан, без особого почтения вразумляя особо непонятливых из них тычками острых алебард.

Вечерняя служба еще не началась, поэтому в церкви царили сумрак и прохлада, смягченные немногочисленными свечами у икон и бледным светом, струившимся из маленьких окошек под потолком. В Борисоглебском приделе церкви на наспех сколоченных из березовых бревен козлах стояла колода с телом царского спальника. Толпа царедворцев сгрудилась около царя, не понимая, зачем они сюда пришли и что должно было произойти, чтобы решить спор между монахом и боярином Салтыковым.