Пыльная зима - Алексей Слаповский

Дождь прошел. Неделин, очень уставший за эти каких-нибудь полчаса, отправился домой, пообещав себе больше носа не высовывать на улицу: хватит, объелся, тошно. И даже не заглянул, как намеревался, в ресторан «Россия», посмотреть, работает ли там еще голубоглазая певичка Лена. Ну, допустим, работает, что дальше?

Он уходил, он прощался. Было чувство горечи и неудовлетворенности – не из-за того, что не сумел набезобразничать на площади у фонтана, – из-за чего-то другого, не сделанного, не совершенного. Вон одинокая женщина стоит у кинотеатра, ждет начала сеанса, взять и подойти к ней, погладить ладонью голову и сказать, как говорили апостолы: «Радуйся!» Почему нет, почему нельзя? За сумасшедшего примет? А вдруг скажет: «Спасибо!» – и слезы заблестят на глазах. Неделин остановился перед женщиной. Она посмотрела на него. Неделин поднял руку для ласкового движения. «Вы чего? Вам чего? Вы кто?» – отшатнулась женщина с испугом.

Неделин торопливо – прочь.

Проходя мимо подворотни, длинной, как тоннель, сырой и сумрачной, он нагнулся: развязался шнурок – и что-то тревожное услышал из подворотни, посмотрел туда, увидел, как четверо молодых людей прижали к стене паренька и мытарят. Неизвестно, чего они хотели, но явно мытарили, у него был вид затравленный, а у них вкрадчивый, сладострастный, приготавливающийся. Слышалось: «Ребята, ну чего вы… Ребята…» – «Ты постой… Нет, ты постой…» Он посмотрел на Неделина. Неделин испугался: вдруг опять, вдруг переселится? Но тут же стало как-то совестно, он подумал, что если бы стал им, то смотрел бы сейчас вот так же, надеясь на помощь, а этот, глазеющий, счастливый своей свободой, завязал бы шнурок – и мимо, мимо, свободный, не удерживаемый, не унижаемый никем.

Может, этого и не хватало Неделину. Он подбежал, на бегу настраивая себя, подбежал к ним с дикими глазами и закричал, заорал, загайкал: «Ай! Ай! Что делается! Ай! Ай! (У подворотни останавливались люди.) Отдайте человека! – кричал Неделин. – Отдайте мне его! Ай! Караул! – кричал он по-бабьи. – Ай! Не могу! Ай, душа лопнет! Отдайте человека!» – и тянул несчастного к себе, выкрикивая еще какие-то странные слова, уже видя, что его принимают за сумасшедшего, и еще больше распаляясь от такого доверия, играя действительно сумасшедшего. И он отнял человека, увел его, они быстро прошли два квартала, а потом паренек побежал от Неделина – наверное, боясь его не меньше, чем недавних мучителей.

Этот случай Неделина навел на такую мысль: а не стать ли действительно сумасшедшим, вернее, стать им формально и документально – пока не свихнулся на самом деле?

Ради исполнения этого замысла он специально записался в областную научную общедоступную библиотеку, взял там книги по психиатрии и стал изучать. Он понял, что полным сумасшедшим представляться трудно, почти невозможно, но достаточно сумасшествия бытового, достаточно, чтобы тебя признали психопатической личностью со склонностью к шизофрении.

Он сказал Елене, что в результате событий, о которых она знает, ему необходимо полечить нервы, она пожала плечами: ладно.

В районной поликлинике Неделин, к своему удивлению, без особого труда получил направление в психоневрологический диспансер, что на улице Тулупной: достаточно было сказать о тяге к самоубийству.

В первый же день имел беседу с лечащим врачом Матвеем Филатовичем, говорил вялым, равнодушным голосом (депрессивное состояние) опять-таки о тяге к самоубийству, о постоянной меланхолии, о тревоге за судьбы мира и цивилизации (навязчивые мысли). Матвей Филатович сказал, что случай Неделина – как раз то, чем он научно занимается, работая над диссертацией, и пообещал ему скорейшее выздоровление.

Неделину стали выдавать какие-то таблетки, наверное, успокоительные, или, как сказали его просвещенные соседи по палате, антидепрессанты. У соседей болезни были схожие, все лечились от нежелания жить, и лишь один, по фамилии Супраков, недужил, наоборот, излишним желанием, которое его измучило.

Сидя вечером на кровати, покачиваясь взад-вперед, чтоб хоть как-то дать выход внутреннему динамизму, он рассказывает глухим голосом, взволнованно:

– Я из анекдота человек, есть анекдот про одного, который курить любит, а я все люблю, сковородку картошки съем, потом сковородку яичницы съем и еще хочу, чай с пряниками пью, двадцать пряников с чаем съем, не могу успокоиться! Пить как люблю, в смысле выпить! День пью, два пью, неделю пью, две недели пью, на работу не иду за счет отгулов… Пять раз в реанимацию возили… После этого успокаиваюсь, а через полгода опять. Говорить люблю, час говорю, два говорю, язык уже не ворочается, самому противно, тошнит – остановиться не могу! Петь люблю! – любил, пока голос не сорвал, не дай бог с утра замурлыкать, дома пою, на работе пою, таксистом работаю – пою, клиентов пугаю, вожу и пою, ночью даже проснусь – петь охота, не могу, всё, что знаю, спою, заново начинаю!

– А женщин, женщин?! – подначивают сопалатники, которые, напичканные лекарствами, интересуются женщинами лишь теоретически.

Супраков даже вскрикивает:

– Люблю! Не поверите: в церковь ходил, свечку ставил. Богу говорил: «Господи, когда ж я на….сь?!» Ребята, ведь покоя уже нет! Увижу – в ней и нет-то ничего, а мне лишь бы грудь, задница и две ноги, – не могу! Прямо падаю, упрашиваю, с ума схожу, изнасиловать готов!

– И?

– Жалеют пока, уберегся… Но устал же ведь я! А как работать люблю! – вскрикивает Супраков. – Таксистом, говорю, работаю, по две смены, по три смены, как шальной, было – восемь суток подряд не спал, и все мне в удовольствие!

– Это рвачество, – сказал кто-то.

– Нет! – искренне сказал Супраков. – Люблю! Не могу больше, вот – лечиться пришел. Это же не жизнь! То пью, то работаю, то женщины, на износ, как проклятый, до пенсии не дотяну. Не хочу я этого, хочу как все. Жена уже извелась, я ее тоже люблю, перед детьми стыдно!

– И детей любишь?

– Люблю! Младшенького Васеньку из кровати достал, целый час щекотал, мял, целовал, попку кусал, животик взасос, чуть не задохся ребенок, еле отняли…

– Мама надо любит! – нравоучительно заметил Магомедов.

Магомедов – случай особенный. Он человек приезжий и по натуре очень деловой. Активен, наверное, не меньше Супракова, занятие его – многопрофильная спекуляция. Жил он припеваючи до тех пор, пока на вопрос покупателя о цене какого-то дефицитного товара назвал стоимость не тройную, а вдруг государственную. Покупатель так удивился, что заподозрил неладное и отошел. Магомедов с нетерпением поджидал другого, чтобы в отместку своему странному капризу заломить цену на этот раз впятеро больше действительной. Подошел следующий, и Магомедов, взглянув в его глаза, которыми покупатель смирно и безысходно ненавидел спекулянта, – и ему назвал государственную цену. Этот покупатель оказался бессовестным – взял товар. Брали затем и другие. Компаньоны Магомедова (а без компаньонов такие дела не делаются) очень рассердились на него, он искренне хотел исправиться, но не мог. Тогда к нему прикрепили напарника, но не успевал напарник раскрыть рот, когда покупатель спрашивал о цене, как Магомедов уже ласково кричал: «Своя цена, дорогой, своя цена!» Терпение компаньонов лопнуло, они хотели изгнать убыточного Магомедова из своих рядов, и Магомедов, отчаявшись, решил лечиться, захватив с собой в презент врачам ящик коньяка. Захватить-то захватил, но простоял с этим ящиком двое суток у диспансера, с недоумением глядя то на коньяк, то на здание больницы, как бы забыв, зачем пришел, – под дождем. Наконец его заметил все тот же Матвей Филатович, за плечи повел в приемный покой. Магомедов оборачивался и дрожащими пальцами молча показывал на ящик с коньяком.