Время смеется последним - Дженнифер Иган

Саша исчезла два года назад, ей тогда было семнадцать. И точно так же до этого исчез ее отец, Энди Грейди, проходимец и авантюрист с фиолетовыми глазами, — испарился после очередной неудачной аферы, через год после развода с Бет, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Саша, в отличие от него, периодически выныривала на поверхность и просила срочно выслать денег, называя при этом населенные пункты, разнесенные на сотни и тысячи миль; дважды Бет с Хаммером срывались с места и летели на край света, тщетно пытаясь ее перехватить. В списке Сашиных отроческих бед, от которых она спасалась бегством, числились: наркотики, бессчетные аресты за магазинные кражи, непреодолимая (по словам растерянной Бет) тяга к обществу рок-музыкантов, четыре психиатра, семейная терапия, групповая терапия, три суицидальных попытки — все это Тед наблюдал издали с ужасом, который все прочнее сцеплялся для него с самой Сашей. А в детстве она была — маленькая фея: Тед помнил, он однажды провел целое лето у Бет с Энди, в их доме на озере Мичиган. Но после, в редкие семейные праздники, когда Тед с Сашей пересекались, она уже вся была словно раскаленная — не дотронешься, и он старался держать своих мальчиков подальше от нее, чтобы ее самосожженческая злость случайно не опалила и их. Он больше не хотел иметь с Сашей ничего общего. Для него она была потеряна.

На следующее утро Тед встал рано и взял такси до Музео Национале. В музее было прохладно, гулко и пусто, как зимой. Пока он двигался меж пыльных бюстов — Адриан, несколько Цезарей, — его пульс начал учащаться: обилие мрамора граничило с эротикой. Он почувствовал близость Орфея и Эвридики еще до того, как увидел их, — догадался по прохладной тяжести, растекавшейся по залу, — но не смотрел, оттягивал до последнего, восстанавливал в памяти события, приведшие к запечатленному в мраморе моменту: влюбленные Орфей и Эвридика только что поженились; Эвридика, убегая от посягательств пастуха, наступает на ядовитую змею и умирает; Орфей спускается в подземное царство, и сумрачные коридоры наполняются звуками лиры, в песне он изливает тоску по умершей жене; Плутон дарует Эвридике освобождение от смерти, поставив лишь одно условие: Орфей не должен оглядываться, пока они будут восходить наверх. А дальше тот самый злосчастный момент — Эвридика спотыкается, и Орфей, испугавшись за нее и забыв обо всем, оборачивается.

Тед шагнул к барельефу — ему показалось, шагнул прямо в барельеф, — и его тут же охватило волнение. Вот уже сейчас Эвридика снова должна спускаться в подземное царство: они прощаются, Эвридика и Орфей. И трогательней всего — будто тонкое стекло треснуло и рассыпалось у Теда в груди — их спокойствие: как просто они смотрят друг на друга, без надрыва, без слез, легко касаясь друг друга. Связь между ними так глубока, что не нужны слова, да этого и не выразишь словами: все потеряно.

Полчаса он как прикованный стоял перед барельефом. После отходил, возвращался. Выходил ненадолго из зала, возвращался. И каждый раз по телу пробегал трепет, какого он не испытывал уже давно, много лет, глядя на произведение искусства, и вслед за ним — трепет оттого, что он еще способен так трепетать.

Потом он поднялся наверх и долго бродил среди помпейских мозаик, но мысленно продолжал стоять все там же, перед Орфеем и Эвридикой. И он завернул к ним еще раз, прежде чем покинуть музей.

Время было послеобеденное. Все еще потрясенный, Тед шел куда глаза глядят, пока окончательно не заплутал среди улочек и переулков — таких узких, что в них как будто уже начали сгущаться сумерки. Он проходил мимо церквей с въевшейся навек копотью, мимо дряхлых палаццо, сочившихся детским плачем и кошачьим воем. Над их массивными дверями темнели всеми забытые резные фамильные гербы; Тед грустил, глядя на них: такие понятные, вечные символы — а время обессмыслило их подчистую. Он представлял, как рядом идет та, слегка другая Сьюзен, и грустит вместе с ним.

Когда Орфей с Эвридикой понемногу начали отпускать, он стал улавливать приглушенный говорок, какие-то перемигивания, пересвистывания — тайные сигналы, понятные, казалось, всем вокруг, — от скрюченной старухи в черном на паперти до юнца в зеленой футболке, который несколько раз проносился мимо Теда на своей «веспе». Всем, кроме него. Какая-то тетка, высунувшись из окна, спускала на веревке корзину с пачками «Мальборо». Черный рынок, подумал Тед, смущенно наблюдая за тем, как девушка со спутанными волосами и загорелыми руками рассовывает сигаретные пачки по карманам и бросает в корзину несколько монет. Корзина снова дернулась вверх, и Тед узнал в покупательнице «Мальборо» свою племянницу.

Он так страшился этой встречи, что, когда она произошла, столь поразительное совпадение даже не поразило его. Пока Саша, морща лоб, прикуривала, Тед замедлил шаг, притворившись, что разглядывает загаженный фасад палаццо. Саша двинулась дальше, и он пошел за ней. Она была в истертых черных джинсах и грязно-серой футболке. Почему-то она прихрамывала и двигалась неравномерно, то замедляя, то ускоряя шаг, — Теду приходилось напрягаться, чтобы не отстать от нее или не догнать.

Они продолжали соскальзывать в темное чрево города — нищенские, нетуристские кварталы, где хлопает белье над головой и на всех карнизах толкутся голуби. Саша вдруг развернулась без предупреждения — и замерла, глядя ему в лицо.

— Ты?.. — Она запнулась. — Дядя…

— Господи, Саша! — воскликнул Тед, старательно изображая изумление. Получилось так себе.

— Ты меня напугал, — все еще не веря, пробормотала Саша. — Я чувствовала, что кто-то…

— Ты тоже меня напугала, — перебил ее Тед, и они оба нервно рассмеялись. Надо было сразу ее обнять, подумал он, а теперь уже, наверное, поздно.

Чтобы предотвратить очевидный вопрос (что он делает в Неаполе?), Тед начал выяснять у Саши, куда она направляется.

— Я?.. — переспросила она. — К друзьям. А ты?

— Просто гуляю, — ответил он, возможно, чуточку громче, чем требовалось. Они шли в ногу. — Ты хромаешь?

— У меня был перелом лодыжки, — сказала она. — Упала с лестницы. В Танжере.

— К врачу хоть обращалась?

Саша взглянула на него сочувственно.

— Я в гипсе проходила три с половиной месяца.

— Что ж тогда хромаешь?

— Откуда я знаю.

Она повзрослела. Взрослость была столь очевидна, а список ее атрибутов столь материален — груди, бедра, нежный изгиб под футболкой на месте талии, палец, уверенно стряхивающий столбик пепла, — что перемена показалась Теду мгновенной. Как чудо. Ее волосы были уже не такие рыжие, как раньше, скорее рыжеватые, лицо — тонкое, хрупкое и насмешливое. И бледное — из-за этого оно будто вбирало в себя все цвета и оттенки: зеленый, розовый, фиолетовый — как на портретах Люсьена Фрейда. Лет сто назад такая девочка, скорее всего, умерла бы при рождении. Сказали бы, не жилица.

— Так ты здесь обосновалась? — спросил он. — В Неаполе?

— Ну, не совсем здесь, в более приятном районе, — снисходительно ответила она. — А ты, дядя Тедди? Все там же — Маунт-Грей, Нью-Йорк?