Воспитание чувств: бета версия - Елена Колина

Если бы все это было всерьез, то можно сказать, что Петюн и Колян действовали непрофессионально. В первый же день успели нарушить все правила: разрешили меня и впустили в дом Энен, – она пришла, как обычно, и, узнав, что мы остались одни, ушла и вскоре вернулась с небольшим клетчатым чемоданчиком и пакетом сушек, затем Петюн и Колян вдвоем ушли за продуктами, оставив нас без присмотра… Петюн и Колян со своими эмблемами «Элегия» были настроены элегически: пить пиво, играть в карты и ночью, когда охраняемые крепко заснут, привести девушек, – квартира-то огромная, охраняемые не услышат. Петюн и Колян были охранники не всерьез. Не думаю, что они взялись бы за эту работу, если бы Алисе со Скотиной действительно грозила опасность. Многие не умеют представить, что дело может пойти не так.

Они охраняли нас не всерьез, но и мы остались под охраной Петюна и Коляна не всерьез. Чего нам было бояться на Невском, у Аничкова моста: если что-то пойдет не так, можно прошептать с балкона «помогите…». Нам даже не нужно кричать, наш шепот будет услышан, ведь толпа снует по Аничкову мосту прямо под нами.

В этот первый день без Романа, под охраной Петюна и Коляна, мы все время ели. А для создания большей драматичности говорили при этом о конечности нашей еды. Охранники принесли продукты: яйца, хлеб, макароны, масло, картошку и по просьбе Энен запасной пакет сушек, она любовно на него посматривала, поглаживала, блестя кольцами, звеня браслетами. Энен сказала, что очень тщательно выбирала украшения, в которых пришла сидеть в заточении: быть все время в одних и тех же украшениях – это невесело, но принести с собой много украшений очень тяжело. На ней были разной длины бирюзовые бусы, от больших до мелких, разноцветные браслеты, а среди колец выделялось огромное кольцо с бирюзой.

– Это что, по-вашему, еда? – беспокойно спросила Алиса. – А где же сыр, колбаска?..

– А картошка, макароны – это тебе не еда?.. Колбаса и сыр дорого стоят… Ничего, в блокаду люди жили без колбасы, и ты три дня проживешь… – отозвался Петюн.

– Петюн, где мы, а где блокада… Почему я должна голодать?! – проворчала Алиса.

– Знаете, как нужно голодать?.. – вступила Энен. – Мне папа сказал в первую блокадную зиму: «Читай». И я все время читала. Однажды я так хотела есть, что уже даже не хотела, просто отупела от голода. И вот я лежала и читала Хармса. Мне папа дал от руки переписанные кем-то листы, мне кажется, это были переписанные черновики, потому что некоторые строки и слова были написаны в двух вариантах… и целые куски были зачеркнуты… И вот я читаю: «Машкин убил Кошкина», читаю: «Товарищ Машкин нахмурился. Товарищ Кошкин пошевелил животом и притопнул правой ногой»… читаю-читаю, а сама думаю: зачем мне этот абсурд, не понимаю, за что мне все это, зачем так жить, нет смысла в такой жизни… И вдруг — как будто я уже не голодная, и такое счастье, как будто я улетаю… С одной стороны, это, безусловно, был приступ голодной эйфории, но, с другой стороны, я поняла, в чем смысл жизни, – просто жить. А абсурд – чтобы понять то, что понять нельзя, чтобы защититься от страха.

– А вы что, в блокаду жили? – спросил Петюн, как будто увидел ожившего динозавра. Петюн был не ленинградец. От него все это было так далеко, как любая строчка из учебника, хоть про войну, хоть про палеолит.

Энен кивнула:

– Я в блокаду в этом доме бывала, с папой… Папа покупал книги в «Лавке писателей».

– В блокаду были книги?.. Да ладно, – удивился Петюн.

– Книги были всегда, – объяснила Энен. – Мы из-за книг в эвакуацию не уехали, у папы была большая библиотека, он не мог оставить книги.

– Ну ничего, выжили… А как вы выжили? Что вы жрали-то, книги?

– Да. Мама меняла книги на еду: за редкую книгу можно было получить сто граммов крупы… или семьдесят граммов сахара.

– Неужели были дураки, которые отдавали жратву за книги?

Энен не особенно хотела говорить о блокаде, но Петюн не отставал, и ей пришлось.

– Вам кажется, что в блокаду не было жизни? Была жизнь. Мама с папой в филармонию ходили, к нам приходили гости слушать пластинки: оперу слушали, Вертинского, Козина, Лещенко… Мне иногда разрешали с ними посидеть.

– Да?.. А нам в школе говорили: «Героические ленинградцы не сдавались». А вы, оказывается, пластиночки слушали.

– Но ведь это и есть не сдаваться… Папа говорил: «Немцы нас не победят, если мы сохраним стандарты жизни. Сохранять стандарты жизни означает бороться до конца». У каждого своя борьба до конца: у меня, например, были романы один за другим, вымышленные, конечно… Но я все время была влюблена, то в одного, то в другого. Один раз влюбилась прямо в очереди за хлебом… Такой смешной мальчик с мамой, она ему повязала платок на шапку, а он посмотрел на меня и снял платок… она опять повязала, а он снял, она повязывала, он снимал… Он потом отщипнул мне крошку хлеба, пока его мать не видела… Он был благородный человек, я его очень любила.

– До чего же все у вас получается весело, вы в блокаду и книжки читали, и влюблялись… Интеллигенция, все вам нипочем, – сказал Петюн. И немного напел: «…Один интеллигент разлегся на дороге и выставил в проход свои худые ноги, и кое-что еще, и кое-что иное…» …Ладно, по лагерю объявляется отбой. Начинаем мечтать о завтраке: на завтрак яичницу поджарю…

– А он влюбился в вас за то, что вы ему тоже дали крошку хлеба? – насмешливо спросила Алиса, она все время задирала Энен. Из рассказа Энен про блокаду было ясно, что в то время она была ребенком, но мы и тут не связали нити воедино.

– Я – нет, не дала… – честно ответила Энен, – я взяла у него и съела. …Я не дала, нет. Но, видишь ли, женская и мужская любовь разная: женщина не может любить неблагородного мужчину, а мужчина может любить неблагородную женщину. Такова природа любви. На мой взгляд. В Древней Греции женщины вообще считались низшими существами, это даже в языке отражается: у мужчин есть друзья, а у женщин – родственники.

– Вот и я говорю – бабы не люди, – довольно подтвердил Колян. – Все, пошли спать… а утром я макароны сварганю.

– А Петюн говорил про яичницу, – напомнила Алиса. И уточнила: – Ладно, считаем, что договорились: на завтрак и яичница, и макароны.

Так, в приятном единомыслии, мы скоротали первый вечер без Романа.

А утром… мы мирно завтракали (яичница, поджаренная Петюном, макароны, сварганенные Коляном), поглядывали в окно, на Аничков мост, и в другое, на Невский: по Невскому шла толпа – первомайская демонстрация. Первое мая, весна, солнце, музыка, дети с шариками, – настроение было праздничным, и у нас, и у толпы на Невском, – солнце яркое, музыка бравурная, дети с шариками веселые. И вдруг…

Ну, я не знаю, как писать о страшном: «мы испугались» или «мы онемели от ужаса»? Просто представьте, что вы завтракаете (яичница, макароны), и вдруг входят четверо, без звонка. Как они открыли дверь – своим ключом или отверткой?! Четверо, один за другим: первый, второй, третий, четвертый. И все четверо несимпатичные.