Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны - Хаим Бермант

Мокатта был тронут страданиями российских евреев и какое-то время призывал к массовой иммиграции в качестве решения их проблем. Но куда? Он не предлагал захлопнуть английские двери перед еврейскими беженцами, но никто и не слышал, чтобы он настаивал, что их надо широко распахнуть для всех. Палестину он считал слишком бедной, пустынной, слишком погруженной в хаос, чтобы принять сколько-нибудь значительное число новоприбывших, да и призрак сионизма вызывал у него страх. В 1903 году, после того как цивилизованный мир потрясли известия о кишиневском погроме, он написал хахаму, доктору Гастеру: «…Дело не терпит промедления: насколько я знаю, вы согласны со мною в том, что слово „сионизм“ ни в коем случае не должно всплывать при обсуждении ужасных кишиневских событий или при распределении средств, которые могут быть собраны. Нам следует приложить все усилия для сохранения спокойствия».

Какое-то время он верил в то, что русские евреи «до конца XIX века получат равные права с соотечественниками». Когда век подошел к концу, его оптимизм уже был поколеблен, и он стал призывать к массовой эмиграции в Северную Америку в качестве наилучшего и, более того, единственного решения еврейского вопроса. А то, что у Северной Америки могут найтись свои возражения, видимо, даже не приходило ему в голову.

Его отношение к благотворительности, как и у Коэнов, главных попечителей бедных в общине, было насквозь викторианским, и о нем ярко свидетельствует та процедура, которую проходили все обращающиеся за помощью, более похожая на допрос. Почетные члены совета восседали за круглым столом на возвышении. Сбоку от них сидел секретарь со всеми подробностями дела на руках, а на безопасном расстоянии, в дальнем конце комнаты, за медными перилами, стояли просители. Сидеть разрешалось только пожилым и немощным. Это, заявлял Мокатта, необходимо для эффективного ведения дел.

Фредерик Мокатта активно не занимался национальной политикой, он придерживался консервативных взглядов, и его пугали нововведения, особенно там, где государство стремилось вмешиваться в общественные проблемы. В государственной пенсии по старости он видел «проклятую ересь, которой всякий разумный человек должен противостоять всеми своими силами». Аналогичным образом он не питал сочувствия к движению за ограничение рабочих часов: «…Мне кажется, что работникам следует предоставить договариваться самим. Я всегда считал, что вмешательство в такие дела приносит больше вреда, чем пользы». Он сомневался в полезности профсоюзов: «…Пожалуй, эгоизм огромного числа работодателей все же делает их необходимыми, – написал он в 1892 году, – но мне представляется, что они проявляют деспотизм, отказывая в полной свободе тем, кто считает для себя правильным в них не вступать».

Он внимательно читал доклады правительства, официальные отчеты и социальные исследования, а те вопросы, где такие документы отсутствовали, он сам нередко досконально прорабатывал. Он был одним из самых информированных людей по социальным условиям в стране, и эти знания причиняли ему боль, но за всем этим стояла уверенность в том, что при достаточном числе Фредериков Дэвидов Мокатт можно справиться с любыми болезнями общества. И в то же время он понимал, что таких людей недостаточно: «Богатство и комфорт часто притупляют сочувствие, и те, кто лично не соприкасаются с бедностью и страданием, не понимают, сколь они мучительны. Есть множество таких, кто обладает огромными состояниями, но добровольно едва ли внесет хоть малую лепту… и никогда не признает долга, обязывающего вступать в дружественные отношения с бедными».

Я выделил слово «долг» курсивом, ибо Мокаттой двигал скорее долг, чем эмоции. Он не был филантропом с горячим сердцем и в какой-то степени презирал тех, кто охотно доставал кошелек, стоило им услышать хоть слово о чьем-то легком невезении, но это не значит, что никогда не позволял своей великодушной натуре возобладать над принципами. «Надеюсь, с возрастом я стану милосерднее, – как-то написал он доктору Гастеру, – но мне следует меньше отдавать, так как я несколько лет давал больше своего дохода – плохая привычка и очень плохой пример, которому я намерен положить конец». (Тот факт, что он давал больше своего дохода, не означает, что он беднел – но викторианский средний класс приходил в ужас при одной мысли о том, чтобы притронуться к капиталу.)

Серьезность, с которой Мокатта подходил к своей работе, его высокое чувство цели внушало благоговение даже Клоду Монтефиоре, одному из неканонизированных святых из числа английских евреев. «По благородству характера, – писал Монтефиоре, – он был на целую голову и плечи выше всех членов своей общины. – И дальше: – Как далека была его благотворительность от простой подачки! Деньги, которые он тратил без меры, составляли лишь меньшую ее часть. Труд и ум, мудрость и самоотречение – вот что преобладало… Он делал добро, почти не зная покоя… Неисчислимо количество людей всех классов и вероисповеданий, которых он стремился сделать счастливее личными стараниями и добротой. Возможно, самой прекрасной его чертой была его готовность заниматься скучными вещами – то есть вещами, которые должны были казаться скучными ему и мешали заниматься тем, к чему он питал склонность».

Мокатта был лишен того добродушия, которое помогло бы ему находить истинное удовольствие от общения с людьми помимо своего класса. Он не был снисходительно высокомерен, но если его и встречали, по выражению автора одного из некрологов по случаю его смерти, «среди людей всех положений и нравов», то не потому, что его влекло к ним сильное чувство заботы, но для того, чтобы лично оценить, в какой мере они нуждаются в помощи.

Есть основания подозревать, что он был несколько тщеславен насчет своей репутации филантропа, возможно до такой степени, что не терпел соперников.

Когда в 1890 году вышла «Темнейшая Англия» – исследование о положении бедных, проведенное генералом Уильямом Бутом, она не вызвала у Мокатты энтузиазма, да и реформаторские идеи Бута не произвели на него хорошего впечатления. «Я отнюдь не обвиняю генерала Бута в каких-либо махинациях, – писал он, – но он, вне всяких сомнений, опьянен собственным успехом, и, как мне представляется, его главный мотив – желание обратить всю Англию, если не весь мир, в „корибантство“[62] или „спасенчество“».

Больше всего Мокатта ненавидел то, что называл «погоня за сенсацией». По его словам, это «один из величайших пороков современности, что приносит наибольший вред разумной и полезной благотворительности».

Видимо, довольно сильный привкус этой погони за сенсацией он почувствовал и в работе Бута, и в самой манере, в которой Бут стремился вызвать у публики сочувствие к отстаиваемому им делу. «Те люди, которых требуется увлекать и поражать, чтобы идея благотворительности поднялась и переполнила их душу, – писал Мокатта, – вовсе не те, кто может принести настоящую пользу делу филантропии». Бут принадлежал к течению шейкеров, и Мокатта опасался, скорей всего напрасно, что он «пленит толпу и лишит массы денег и разума все имеющиеся здравые системы и во многом будет способствовать подрыву работы Общества благотворительных организаций».