Плоть - Дэвид Галеф

Это главная проблема преподавателей высшей школы; если не считать занятий и периодических кафедральных совещаний, они нигде не обязаны быть. Значит, появляется склонность не быть вообще. Для меня такие моменты возникали в первой половине дня, если я не был в это время в библиотеке. Мне надо было почитать что-нибудь по «Дивному новому миру» Хаксли, который мы начнем проходить в следующем семестре; но я понимал, что рано или поздно я доберусь и до Хаксли. Но пока я разговаривал с Максом — как всегда. Наши самые интересные разговоры начинались здесь, в полной анонимности студенческого союза. Вчера разговор был посвящен мебели и женскому гнездовому поведению. Холли настаивала, чтобы Макс переехал к ней.

— Хочет меня приручить, — пожаловался он.

Сегодня мы плавно перешли с катания на велосипеде к физическим упражнениям, с них перескочили на отказ от упражнений, ожирение и неподвижность.

В несчастье Таккера было нечто, сильно занимавшее Макса. Как, впрочем, и меня: бессмысленное течение жизни, общественные деньги и усилия, громоздящиеся ненужным балластом на личной трагедии. При этом я не мог избавиться от воспоминаний о Ленни Сегале с его железными легкими. Ленни все еще преследовал меня в моих самых страшных и отвратительных сновидениях. Может быть, Макса тоже мучили сновидения. Но, послушав, что он говорит, я понял, что у него иной взгляд на эти вещи.

— Представьте себе, — сказал он, глядя на газету. — Вот этот жеребец, футболист. Его призвание ломать чужие тела, и вдруг ломают его собственное. Он привык бегать, прыгать, кувыркаться. А теперь он не может даже пожать плечами.

Я согласно покачал головой:

— Понимаю, это ужасно. Это даже в какой-то мере абсурдно.

— Полностью обездвиженный, он лежит на спине и смотрит в потолок. — Макс запрокинул голову. — Он зависит от сестры — она кормит его, моет, убирает за ним дерьмо. Подумайте об этом.

— Стараюсь не думать.

— Вытирать текущую изо рта слюну, обрабатывать пролежни — вероятно, медсестры теперь знают некоторые части его тела лучше, чем он сам. И половина всех этих услуг сохраняет ему жизнь, между прочим. Как же после этого он может себя уважать? Одновременно со слезами благодарности его, должно быть, душат слезы бессильной ненависти.

— Это никак не связано с тем, что Вилли черный? — спросил я.

— Почему нет? — ответил Макс. — Это всего лишь еще одна форма отчуждения от самостоятельности.

— Но он теперь очень богат. — Я всего лишь пошутил — мне не понравилось направление, какое принял разговор.

— Конечно, деньги у него есть, но что он может на них купить? Более дорогое инвалидное кресло? Портативный дыхательный аппарат? Подумайте об этом. Вы можете ударить его, и он не сможет вам ответить. Вы его бывшая подруга, но он теперь не более чем кукла. Живая кукла. Вы можете потрогать его рукой в любом месте, где захотите. — Макс судорожно облизал высохшие губы. — Черт, возьмите его руку и положите себе на шею. Или вставьте головку его бывшего х… себе между ног. Если ему это не понравится, накажите его.

Стыдно признаться, но я в этот момент ощутил легкое возбуждение. Макс умел говорить таким обволакивающим тоном — медленно и чувственно. При обучении ведению новостных программ это называют помещением в картинку, но способ Макса был куда более соблазняющим. Это я неподвижно лежал на больничной койке, и ко мне приближалось обнаженное пространство между раздвинутыми ногами, готовое меня оседлать.

— Он абсолютно повязан, — шептал Макс. — Ребенок может легко взять над ним верх — шестилетняя пампушка может сесть на него своей жирной попкой и лепить куличики у него на груди.

Я всем сердцем жаждал, чтобы кто-нибудь подошел к нам, и такой человек нашелся. Как раз в тот момент, когда Макс сладострастно описывал ощущение гладкой девичьей плоти, устроившейся на его груди, мимо прошел Стенли. Вид у него был отсутствующий; видимо, он сейчас мысленно находился в клетке с крысами. Я совершенно непроизвольно помахал ему.

Он краем глаза уловил мой призывный взмах и повернулся к нам, чтобы поздороваться. Думаю, он тоже не спешил туда, куда, как ему казалось, должен был идти. Макс заканчивал свое описание, и Стенли, так сказать, поймал его за хвост.

Стенли согласно кивнул:

— Обсуждаете агрессивное поведение женщины, да? В определенных условиях оно проявляется и у крыс.

— Мне нравятся богомолы, — тихо и мечтательно произнес Макс. — Их самки после копуляции съедают партнера.

— Богомолы не одиноки. Иногда то же самое делают скорпионы. — Стенли оказался в своей стихии. — Но это не доминирующее поведение — в нем не участвует мышление. Это всего лишь биологический рефлекс.

— Откуда вы знаете? — спросил я только затем, чтобы вступить в разговор.

— Ну, по числу синапсов, вовлеченных в действие. Это число слишком мало.

— А как насчет крыс? — Макс говорил жестко и серьезно.

— У них достаточно нейронов. Вообще, самки более покладисты, но когда им приходится защищать детенышей… Мне приходилось видеть очень злобное поведение.

Макс подался вперед.

— Так что делает женщину садисткой?

— Нейронные разряды, происходящие не в той последовательности. — Стенли неопределенно улыбнулся. — Я не знаю, они же не дают сажать себя в клетку.

От входа внезапно потянуло холодом. Крепкий футболист галантно держал дверь, впуская в холл двух белокурых особей в куртках с надписью «Гамма-Дельта». Они ответили ему сексуальными улыбками. Дверь с грохотом захлопнулась, когда к ней подошла полная девица, моя прошлогодняя студентка из группы введения в литературу. Она пожала плечами и, надавив всем телом, открыла дверь сама. Отчего на ее лунообразном лице отразилась злоба и недовольство? В нашем мире неважно относятся к хромым, увечным и жирным. Девушка выглядела как Холли, раздавшаяся в стороны. Внезапно я пожалел, что не подошел к двери и не открыл ее перед толстухой. Макс, я это отчетливо видел, уловил направление моего взгляда.

Стенли тем временем продолжал говорить, объясняя, что бы он сделал, если бы получил достаточно большой грант от Национального научного фонда. Сумм, какие он называл, хватило бы десяти ученым — гуманитариям на десять лет, но, правда, мы не имеем дело с крысами. Внезапно до меня дошло, что я уже давно должен быть в библиотеке; не знаю, что это было: какой-то внутренний толчок или академический рефлекс, — я махнул рукой, попрощался и двинулся к выходу.

Холодный ветер ударил мне в лицо и закрутил опавшие листья под ногами. Впереди меня шла та самая студентка — ее широкие ляжки нисколько не мешали ей идти против ветра. На ней была тяжелая куртка, но не она грела ее тело, а его могучий объем. Думаю, что ее не свалил бы с ног даже смерч. Хорошо бы устроиться у нее за спиной, но я сдержался и сохранял дистанцию в пятьдесят футов до тех пор, пока наши пути не разошлись. До меня вдруг дошло, что я не помню ее имени. Это почему-то показалось мне милостью, позволившей выбросить толстуху из головы.