Подлинная история графа Монте-Кристо. Жизнь и приключения генерала Тома-Александра Дюма - Том Рейсс

К концу 1791 года повстанцы сумели установить контроль над северной половиной Сан-Доминго. Но столкновение с хорошо вооруженной и обученной белой французской армией и колониальным ополчением привело к непропорционально большим потерям со стороны негров: десять убитых повстанцев за каждого белого[525]. На фоне такой жестокости депутаты в Париже бешено спорили о том, что делать с рабством. Одна из немногих вещей, относительно которых взгляды последователей Бриссо и сторонников Робеспьера совпадали, была поддержка равенства рас и порицание рабства. Но обе стороны боялись сделать шаг, который может экономически ослабить республику во время войны.

«Черное сердце тоже бьется[526]за свободу!» – выкрикнул Бриссо в ассамблее в декабре 1791 года во время одной из пылких речей в защиту прав негров и мулатов, живущих в колониях. Именно белые плантаторы посеяли семена мятежа, заявил Бриссо (возможно, единственный пункт, по которому он и Робеспьер останутся в полном согласии).

4 апреля 1792 года, спустя восемь месяцев после того, как восстание рабов на Сан-Доминго вспыхнуло в полную силу, Национальная ассамблея распространила все права гражданства на свободных негров[527]и цветных (людей с примесью европейской крови) как в колониях, так и в метрополии. Но ничего не предприняла в отношении собственно рабства.

Распространение прав полного гражданства на мулатов и освобожденных негров не было равнозначно немедленной отмене рабства, но эта мера сделала Францию и ее колониальную империю передовой державой с точки зрения борьбы за равенство между разными расами. Мультирасовое французское гражданство отбросило британское аболиционистское движение на десятилетие назад, поскольку отныне любое политическое действие в пользу негров воспринималось как очевидное свидетельство тайной симпатии к революционной Франции.

В самой Французской империи эта декларация окончательно настроила большинство плантаторов против Революции во всех ее проявлениях. Через месяц после принятия акта о гражданстве ассамблея Сан-Доминго проголосовала за декрет, запрещавший «продажу, чеканку или распространение»[528]любых монет или медалей, изображавших или увековечивавших «политику и революцию Франции», как если бы избавление от республиканских атрибутов могло уменьшить распространение самой Революции.

С другой стороны, освобожденное чернокожее население Франции теперь испытывало еще более пылкую преданность нации и правительству. Страстный республиканизм Дюма и его верность триколору позволяли взглядам мулата на мир меняться в идеальной синхронности с нацией, которая обретала форму вокруг него. Цветные граждане Франции теперь жаждали выразить свою лояльность, рискуя жизнями ради защиты Революции. Легионы предоставят им шанс пожертвовать собой, но и позволят требовать полный набор привилегий и уважение, который предоставлял им их новообретенный политический статус. Обращаясь к президенту Национальной ассамблеи, Раймон выступил со следующим ярким высказыванием: «Если природа, неистощимая в своих комбинация, сделала нас отличными от французов по внешним признакам, с другой стороны, она позволила нам быть идеально похожими на них, даровав нам, как и им, пламенное сердце, чтобы сражаться с врагами нации». С этими словами он положил на столешницу 125 ливров в банкнотах. Это был первый вклад в экипировку и обучение подразделения, которое станет Черным легионом.

Ответ президента достоин того, чтобы его процитировать:

Сэры, добродетельное мужество[529]не зависит от цвета кожи или климата. Вы предложили отчизне ваши руки и вашу силу, чтобы уничтожить ее врагов во имя огромной части человеческого рода. Это служба ради интересов всего человечества.

Ассамблея ценит вашу преданность и вашу храбрость. Ваши усилия будут тем более драгоценны, что любовь к Свободе и Равенству должна стать ужасающей и непобедимой страстью в детях тех, кто под жгучими лучами солнца стонал в рабских цепях. Невозможно, чтобы с таким количеством людей, собравшихся беспрестанно преследовать деспотов и их рабов, Франция очень скоро не стала столицей свободного мира и могилой всех престолов вселенной.

* * *

Гражданин Клод Лабуре наверняка был самым довольным и гордым человеком в Восточной Франции. Необычный солдат, который летом 1789 года вскружил голову его дочери, сейчас, осенью 1792 года, вернулся к невесте, но не младшим офицером какого-нибудь жалкого подразделения, а подполковником свободного легиона. У городка появился свой герой Революции, и он вот-вот должен был стать зятем Лабуре.

18 ноября 1792 года, в воскресенье, у главного входа в ратушу Вилле-Котре появилось следующее объявление:

О предстоящем бракосочетании[530]. С одной стороны – гражданин[531]Тома-Александр Дюма Дави де ля Пайетри, 30 лет и 8 месяцев от роду, подполковник Гусар юга [так!], родившийся в Ля Гинодэ, Джереми, в Америке, сын покойного Антуана Александра Дави де ля Пайетри, бывшего комиссара артиллерии, скончавшегося в Сен-Жермен-ан-Лай в июне 1786 года, и покойной Мари Цесетты Дюма, скончавшейся в Ля Гинодэ под Джереми в Америке в 1772 году, его отца и матери соответственно. С другой стороны – гражданка Мари-Луиза Элизабет Лабуре, совершеннолетняя дочь гражданина Клода Лабуре, командира Национальной гвардии в Вилле-Котре и владельца Отеля «Экю», и Мари-Жозефы Прево, ее отца и матери соответственно.