Осенью. Пешком - Герман Гессе

вам, но, в конце-концов, кое-как обернулся. Да и глупо было бы обращаться. Кто сталь бы денег посылать такому далекому родственнику, которого и помнят едва, да еще обанкротившемуся.

– Ах, ты, Господи… обанкротившемуся?

– Ну да, почти что так… Меня там выручили, словом…

– Это, право, не хорошо было с твоей стороны! Мы, видишь ли, люди маленькие и кое-как концы с концами сводим. Но в беде бы тебя не оставили… Нет, это нехорошо с твоей стороны, что ты даже подумать это мог…

– Ладно, не переживай. Расскажи лучше, как поживает твоя жена?

– Благодарю, неплохо. Ах, и дурак же я! На радостях и забыл – обедать звать тебя. Приходи, пожалуйста.

– Приду. Благодарю. Я кое-какую безделицу для детишек купил в дороге. Захвати кстати с собой. И жене привет мой передай.

С этим он избавился от него. Переплетчик ушел со своим свертком, обрадованный, и так как содержание его оказалось весьма значительным, то в представлении его о делах его двоюродного брата опять произошла благоприятная перемена.

Шлоттербек рад был освободиться на время от словоохотливого родственника, и пошел в ратушу предъявить свой паспорт и заявить о своем намерении остаться в городе на неопределённый срок. Но заявлять о своем приезде Шлоттербеку и надобности никакой не было. Это стало известным, помимо всякого с его стороны участия, путем таинственного беспроволочного телеграфа, и его на каждом шагу теперь окликали, приветствовали, или, по крайней мере, разглядывали, и кланялись ему. О нем знали уже много, много всего, состояние же его приняло в людской молве баснословные размеры. Иные в дальнейшей передаче новостей смешивали второпях Чикаго с Сан-Франциско; и Россию с Турцией, только богатство, приобретенное неведомыми путями, оставалось непоколебимым, как символ веры, и в ближайшие дни из уст в уста переходили тысячи вариантов о состоянии Шлоттербека, колебавшимся между полу и десяти миллионами, и об источниках его начиная от военных подрядов и вплоть до работорговли, – смотря по темпераменту и фантазии рассказчика. Вспоминали давно умершего старого кожевника, Шлоттербека, историю детства его сына, – были такие, которые помнили его школьником, и покойную жену одного фабриканта называли его несчастной юношеской любовью. Одного лишь Шлоттербека истории эти мало занимали. В тот день, когда он впервые обедал у своего двоюродного брата, угодливое ухаживание за ним показалось ему таким беззастенчиво-откровенным, что он почувствовал непреодолимое отвращение и к жене его и к детям. Спокойствия своего ради, он дал рассыпавшемуся в жалобах родственнику изрядную сумму денег, но с той минуты сталь холоден и молчалив, и любезно, но решительно отказался от дальнейших приглашений. Жена была разочарована и огорчена, но тем не менее при чужих в доме Пфроммера говорили о двоюродном брате с глубоким почтением.

Шлоттербек прожил еще дня два в гостинице «Лебедь». Затем нашел квартиру, которая пришлась ему по вкусу. Над городом, по направлению к лесам, проложена была новая дорога, вначале лишь ради нескольких находившихся там каменоломен. Местность была гористая, но чрезвычайно живописная, и один архитектор, почуявший ее грядущий расцвет и наживу, построил здесь на купленной за гроши земле, у начала новой улицы, три хорошеньких домика, выкрасил их набело, и отделал темным деревом. Отсюда далеко виден и слышен был старый город, видна была река внизу, бежавшая между лугами, красные утесы на том берегу, а сзади домиков темнел сосновый лес. Из трех этих домиков один стоял пустой, другой – еще три года тому назад купил дослужившийся до пенсии судебный пристав, а третий еще строился. Но постройка уже близилась к концу, работало на ней народу немного, и было здесь наверху тихо и мирно. Судебного пристава, человека, впрочем, весьма миролюбивого, терпеливого, не было уже в живых. Он не вынес праздной жизни и умер скоро от старой болезни, которую в течение десятков лет побеждал работой и веселым нравом. В домике одиноко жила теперь со старенькой золовкой вдова судебного пристава, милая, привлекательная женщина, речь о которой еще будет впереди.

В среднем доме, находившемся шагах в ста от вдовьей обители и новой постройки, поселился Шлоттербек. Он снял нижний этаж, состоявший из трех комнат и кухни, и так как обедать здесь в одиночестве ему не хотелось, то он купил лишь кровать, столы, стулья, диван, кухню вовсе не обставил, и для всяких хозяйственных услуг нанял женщину, приходившую к нему два раза в день. Кофе по утрам он сам себе готовил на спиртовой машинке, как раньше, в долгие холостые годы, а обедал и ужинал в городе. Устройство квартиры было для него маленьким развлечением, затем прибыли из России его сундуки, содержимое которых наполнило пустые шкафы. Он получал и прочитывал ежедневно несколько газет, среди них две иностранных, вел обширную переписку и время от времени посещал в городе родственников, старых знакомых, разных дельцов и фабрикантов. Он исподволь осторожно высматривал какое-либо выгодное промышленное предприятие, в которое намеревался вложить свои деньги и постепенно завязывал опять разные знакомства с местным обществом. Его приглашали туда, сюда, в собрания, к виднейшим обывателям города. Он принимал приглашения любезно, как человек бывалый и состоятельный, ни к чему не обязывая себя и не зная, как много судачат о нем за его спиной.

Август Шлоттербек, несмотря на свою проницательность, несколько заблуждался на собственный счет. Он полагал, что хотя и перерос своих земляков, но тем не менее, остался сыном своей страны и в самых существенных чертах вполне подходит ко всему облику родного города. Это было далеко не так. Он и не знал, как сильно он отличался от своих сограждан не только говором, но образом жизни, мыслями и привычками. Но сограждане его замечали это, и хотя доброе имя его и было в безопасности под сенью его кошелька, втихомолку говорилось про него много такого, что никакого ему удовольствия бы не доставило. Многое, что он делал по старой привычке, без всякого злого умысла, вызывало пересуды и неодобрение. Находили речь его слишком смелой, выражения слишком чуждыми, взгляды американскими, и его непринужденное обращение со всеми заносчивым и неучтивым. Он со служанкой своей разговаривал почти так же, как с городским головой, после званых обедов по восемь дней не отправлял полагающихся благодарностей, в мужском обществе, правда, не сквернословил, но в присутствии дам часто говорил, не стесняясь, о таких вещах, которые считал естественными и самим Богом дозволенными. В чиновничьем кругу, считавшемся первым в городе, начиная с председателя суда и кончая почтмейстером, он успеха не имел. Этот маленький, высоко чтимый, оберегаемый мир власть имущих и их жен, исполненных взаимного уважения и почтения,