Осенью. Пешком - Герман Гессе

смущенный своими наблюдениями, он стал теперь недоверчиво относиться к суждениям герберсауэцев, и многое, что он принимал до этого на веру, казалось ему просто вздором.

С соседкой своей он встречался время от времени, и каждый раз обменивался с ней несколькими словами. Он называл ее теперь по фамилии, и она тоже знала уже, кто он, и называла его Шлоттербеком. Он ждал, пока она не выходила из своего домика, и тогда уже отправлялся в город, но никогда не проходил мимо без того, чтобы не поговорить с ней о погоде, о видах на урожай, и ее простые, искренние, разумные ответы всегда доставляли ему удовольствие. Однажды вечером он разговорился про нее в «Орле» с одним из своих знакомых. Рассказал про хорошенький садик, привлекший его внимание, и как он наблюдал за этой женщиной в тихой ее жизни, и понять не может, как она могла стяжать себе такую дурную славу. Знакомый вежливо выслушал его и сказал: – Видите ли, вы мужа ее не знали. Чудесный человек, знаете, был остряк, добрый товарищ, а сердце, что у ребенка. И смерть его на ее совести.

– А от какой болезни, собственно, он умер?

– От болезни почек. Но он давно уже страдал этим, а был весельчак неизменный. Когда же он вышел в отставку, жена, вместо того, чтобы угодить, усладить ему семейную жизнь, прямо ад ему создала. Он уже в обеденные часы из дома бегал, так она ему скверно готовила. Правда, он был несколько легкомысленного нрава, но в том, что под конец он слишком уже много стал пить, – в этом виновата она одна. Такая, знаете, выжига! Например, живет при ней золовка, несчастное больное существо, давно уже слабоумием страдает. Так она, знаете, так с ней обращалась, так ее голодом морила, что власти должны были вмешаться, и установили над ней надзор.

Такого дурного отзыва Шлоттербек не ждал. Он не совсем доверял рассказчику, но все, к кому он ни обращался, подтверждали эти слова. Ему это казалось странным и ему обидно было, что он так ошибся в этой женщине. Но каждый раз, когда он видел ее и здоровался с нею, все подозрения его и неприязненные чувства развеивались. Он решил пойти к городскому голове и узнать от него что-нибудь определенное.

Его встретили очень радушно. Но на вопрос его, как обстоит дело с фрау Энтрис, и правда ли, что она под подозрением и под надзором, городской голова уклончиво ответил: – Это очень мило с вашей стороны, что вы так интересуетесь своей соседкой, но мне кажется, однако, что это вовсе вас не касается. Право, представьте уже нам вести эти дела. Или, быть может, вы с жалобой пришли?

Шлоттербек стал холоден, как лед и резок, как в Америке порою, подошел к двери, тихо притворил ее и сказал

– Вам известно, что говорят о фрау Энтрис, и так как вы сами были у нее, то вы должны знать, что в этом правда и что ложь. Мне никаких ответов больше не надо. Все вранье и злостная клевета. Не так ли? Как же вы можете это допустить?

Городской голова было испугался, но тотчас собою овладел. Он пожал плечами и сказал:

– Милый человек, право, у меня дела поважнее этого. Возможно, что про нее и много лишнего говорят, но против этого она сама должна принять меры. Она может жаловаться.

– Ладно, сказал Шлоттербек, – с меня довольно этого. Вы, стало быть, утверждаете, что больная, как вы могли убедиться, содержится хорошо?

– Да, если хотите. Но я вам все-таки советую, бросьте это! Вы не знаете здешней публики, только врагов себе наживете, если не в свое дело будете вмешиваться.

– Благодарю вас. Я подумаю об этом. Во всяком случае, если в моем присутствии кто-нибудь станет злословить про эту женщину, я назову его клеветником и сошлюсь на ваши слова…

– Не делайте этого! Фрау Энтрис вы этим пользы не принесете, а себе только неприятностей наживете. Предупреждаю вас, оттого что мне очень грустно было бы, если бы…

– Хорошо, благодарю вас…

Последствием этого визита было то, что к Шлоттербеку явился его двоюродный брать Пфроммер. В городе уже поговаривали о необычайном интересе Шлоттербека к злополучной вдове и Пфроммер испугался, как бы взбалмошный брат его не натворил новых безумств на старости лет. Если бы дошло до того, что он женился бы на этой женщине, дети его ни гроша от всех миллионов не получат. Он завел с Шлоттербеком осторожный разговор о живописном местоположении его дома, перешел затем к соседству его и дал ему понять, что многое мог бы рассказать про вдову, если это интересует брата. Но Шлоттербек равнодушно отклонил эту тему, предложил переплетчику рюмку отличного коньяка и даже не дал ему слова молвить о том, что он хотел сообщить. Но в тот же день, завидев свою соседку в саду, он тотчас вышел к ней. В первый раз завел он с ней длинный, задушевный разговор, говорил о своем одиночестве, и в благодарных выражениях о ее приятном, отрадном для него соседстве. Непривычная к долгим беседам, она, однако, слушала и отвечала ему умно, скромно, с женственной сдержанностью, но, как казалось ему, с интересом. Разговоры эти стали повторяться ежедневно, и всегда через ограду, так как просьбу его принять его в саду или в доме она мягко и решительно отклонила.

– Нет, не надо, – сказала она, улыбаясь. – Мы оба уже немолодые люди, но герберсауцы рады всякому поводу посудачить, и пошли бы тотчас всякие глупые толки. Я и без того на дурном счету и вас тоже считают чудаком, знайте это.

Да, он это знал уже теперь, на второй месяц своего пребывания здесь, и радость, которую он испытывал вначале в родном городе и от общения с земляками, значительно уже поостыла. Он стал замечать, что он все же чужой здесь, и что люди ни ему, ни личности его, не оказывали внимания, любезности и почета, а лишь его денежному мешку. Его забавляло, что состояние его значительно переоценивалось, и растерянная угодливость Пфроммера и других просителей тешила его до известной степени, но не вознаграждала его за овладевавшее им чувство разочарования, и в душе он отказался уже от желания основаться здесь навсегда. Быть может, он взял бы да уехал опять, и вновь, как в молодые годы, изведал бы скитальчество, что вовсе и не страшило его. Но его удерживал теперь один тонкий шип, и он чувствовал, что уже не уйдет, пока не уколется об этот