Обязательно завтра - Юрий Сергеевич Аракчеев

про Софью Марченкову. Садитесь… Но сначала хочу заявить следующее: вам нужно особенно подчеркнуть плохое отношение к тем, кто возвращается из колоний. Вы статью в «Новой жизни» читали? Прочтите. Она, конечно, довольно поверхностная, но отдельные мысли есть. И важен прецедент. Не надо бояться правды, надо больше писать! Ну, ладно… Так вот про Марченкову. Очень характерный случай. Девушка, 17 лет, была осуждена за кражу. Вышла досрочно – и правильно, хорошая девушка, по глупости оступилась. Ну, освободилась, приехала в город. И – ко мне. Алексей Алексеевич, говорит, так и так, не могу устроиться на работу. С судимостью не берут. 27 копеек осталось. Что, говорит, делать? Симпатичная такая девушка, скромная. С кражей, знаете ли, действительно как-то случайно вышло. Личико хорошенькое, а жили они с матерью очень бедно. Но тут случай представился. Затмение и нашло. Ну, ладно. Так вот пришла, значит, ко мне. На работу, говорит, не берут, куда деваться, что делать? Я звоню в Горком. К вам, значит. Так, мол, и так, помогите устроить на работу. Они туда-сюда. Не помогли. Что я мог сделать? Одному своему знакомому позвонил – тоже ничего не вышло. Дал ей сколько-то денег… Деньги у нее скоро кончились. Тогда она пошла на вокзал и рассказала обо всем в милиции. Один милиционер ей посочувствовал, тоже денег дал, на работу устроил. А говорят – у нас милиция плохая… Ну, ладно. Несколько дней прошло, а она опять к тому милиционеру приходит. В чем дело? На работе аванс не дают, а ей буквально ходить не в чем. Где государство наше гуманное, а? Где государство? Ну, в общем, туда-сюда, с кем-то она в конце концов опять связалась, и – кража. Не смогли мы, оказывается. Опять тюрьма. Теперь уже больше дали – два с половиной. Сейчас в колонии. Конечно, в чем-то она и сама виновата, не без этого, а все-таки: что же это получается? Где государство?

– А что родители? – спросил я, внимательно слушая и стараясь все записать в тетрадь.

– Родителей у нее нет. Сначала с матерью жила, а как дочь в колонию попала – с матерью припадок. Скоро и умерла. Так одна и осталась в маленькой комнатушке. И парня хорошего не успела найти. Жизнь разбита. А девушка такая красивая, скромная. Хоть рыдай. Э, что там! бывает, что и мать есть, а детей – трое или четверо. А мать одна работает. Конечно, пособие, но… Ох-хо-хо! Копейки… Что нужно делать? Разные формы нужны! Главное – думать об этом надо, не забывать! И писать больше об этом! А если, допустим, в семье все в порядке – родителей привлекать обязательно! Привлекать к суду родителей, а не ребят! И еще – школа… Повысить заработок учителей необходимо! Государство на них экономит, а потом эта экономия, знаете, как оборачивается? Мы здесь это и видим. Да, поздно. Откуда средства взять, скажете? А за счет высокооплачиваемых! Сколько у нас некоторые товарищи, особенно чиновники, получают? А! Вот за их счет и повысить учителям!

Когда подполковник рассказывал про Марченкову, я тотчас же, естественно, подумал о Лоре. Да я, собственно, почти все время думал о ней. Она не была здесь пока, но…

А когда Алексей Алексеевич спросил, куда бы мне хотелось теперь пойти, в какую камеру, и пояснил, что есть камеры сравнительно благополучных – тех, кто по первому разу, – есть средние, а есть одна камера «отпетых», я, конечно же, захотел к «отпетым». Может быть, мне только показалось, но желание мое не вызвало у подполковника особенного энтузиазма…

Проследовали опять по тюремному коридору, минуя обитые железом двери камер, встретили нескольких надзирателей – молодых парней в военной форме – и остановились, наконец, около одной из дверей. Надзиратель отомкнул замок, и мы с подполковником вошли.

Первое впечатление было такое, будто мы находимся в общежитии. Посреди небольшой узкой комнаты стоял длинный стол, накрытый довольно чистой клеенкой в голубую клетку. Я непроизвольно отметил, что очень похожая лежит на столе в моей комнате… На клеенке стояли шахматы – фигуры были расставлены для игры, – и лежало несколько книг. Название одной я заметил: «Как закалялась сталь». Любопытно…

В комнате было семь молодых ребят. Двое или трое из них сидели за столом – они, по всей вероятности, приготовились играть в шахматы, – а остальные разместились на двухэтажных нарах, которые протянулись вдоль стен, справа и слева от двери. Один лежал на верхних нарах – видимо, спал, но когда мы вошли, тотчас поднялся и спрыгнул на пол, стукнув пятками. Маленькая узкая комната, небольшое окно – оно зарешечено и прикрыто щитком снаружи. И эти нары вдоль стен, похожие на вагонные полки, и вся обстановка делали помещение похожим на сравнительно большое купе поезда дальнего следования…

Как только мы вошли, все семеро тотчас встали, выстроились в ряд, вытянулись, и один из них, высокий и голубоглазый, бойко отрапортовал. Он, как и все другие, был острижен наголо.

– Вольно, – сказал Григорьев. – Садитесь. Садитесь, садитесь, рассаживайтесь. Вот, товарищ хочет с вами поговорить.

Все сели на лавки вдоль стола. Сели и мы с Григорьевым – с торца. Григорьев сказал:

– Это товарищ от Горкома комсомола. Он хочет вас кое о чем спросить.

И замолчал. Семь пар глаз уставились на меня.

Разные, совершенно разные – сероглазые, голубоглазые, кареглазые, один черноглазый. Даже головы, обезображенные стрижкой, разной формы и разный оттенок кожи. И сидят по-разному – неодинаковые позы. Один паренек улыбался, как показалось, в смущении, другой хитро посматривал, на лицах двоих – напряженное и серьезное внимание, чьи-то серые глаза выражали испуг, кто-то смотрел с откровенной неприязнью, даже как будто бы со скрытой угрозой…

И я решил пойти по самому простому пути – расспрашивать каждого по порядку…

Дети… Большие, разные, играющие во взрослых… Да, натворившие безобразия. Угоны автомашин. Драки. Мелкое воровство. Все, кто сидел в этой камере, привлекались по второму разу. «Рецидивисты»… Не оставляла мысль: то, что они делали – и за что оказались здесь, – имело причины. Надо их наказывать? Надо. Но наказание, которое они получают – и будут получать еще долго… – явно выглядело чрезмерно жестоким, а потому бессмысленным. Обыкновенные молодые ребята…

Одного черноглазого паренька я отметил особенно, когда еще только вошли. Умный, понимающий взгляд, ироничный даже. Когда он заговорил, все внимательно слушали его – чувствовалось уважение, которым он здесь пользуется. Удивило, какой большой срок ему дали – шесть лет. Удивила фамилия и имя его, с виду он не русский. Семенов Александр Михайлович.