Победивший дракона - Райнер Мария Рильке

быть. Его не стесняла низшая любовь овнов и агниц; как сквозь облачный свет рассеивалась она вокруг него и мягко мерцала над лугами. По невинному следу их голода, молча, шагал он по пастбищам мира. Его видели чужие на Акрополе[200], и, может быть, он долго пастушествовал в Бо[201] и видел, как окаменевшее время пережило знатный род, не смогший всеми усильями семерки и тройки укротить шестнадцать лучей своей звезды. Или я должен вообразить его в Оранже, соблаговолившего поглазеть на деревенскую Триумфальную арку?[202] Или увидеть его в душеобитаемой тени Алискана[203], среди могил, открытых, как могилы воскресших, когда его взгляд следит за стрекозой?

Все равно. Я вижу больше, чем его, сегодняшнего, я вижу всю его земную жизнь, жизнь, начавшую тогда свою долгую любовь к Богу, – тихую, не имеющую цели работу. Поскольку над ним, кто хотел навсегда затаиться, снова возобладало свойство собственного сердца – невозможность стать другим. И на этот раз он надеялся на отклик. Все его существо, ставшее от долгого одиночества провидящим и непоколебимым, обещало ему, что та, кого он имеет в виду, умеет любить проникающей лучистой любовью. Еще в то время, когда он наконец возжаждал стать образцово любимым, его чувство, привычное к далям, достигло до самого крайнего отстояния Бога. Настали ночи, когда он думал, что может взять и броситься к нему в пространство; часы, полные открытий, когда он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы опуститься на землю и вознести ее, землю, ввысь вихревым выплеском своего сердца. Он уподобился тому, кто слышит чудный язык и в лихорадочной одержимости пытается на нем слагать стихи. Ему еще предстояло пережить замешательство и смятение, испытать на самом себе, насколько труден этот язык; сначала он не хотел верить, что вся долгая жизнь может уйти на то, чтобы составить первые краткие призрачные фразы, и в них не окажется никакого смысла. Он ринулся в выучку, как бегущий на пари; но плотность того, что требовалось преодолеть, замедляла его. Нет ничего утомительней, чем эти начальные попытки. Он нашел философский камень и теперь принужден быстро добытое золото своего счастья непрерывно превращать в комковатый свинец терпения. Он, кто приспособился к пространству, как червь, тянул кривые ходы без выхода и направления. Теперь, когда он так кропотливо и горестно учился любить, ему открылось, как небрежна и незначительна его прежняя любовь, – и не одна, а все, как бы он их, по заблуждению, ни добивался; что ни из одной ничего не могло получиться, потому что он не начинал над ней работать и ее осуществлять.

В эти годы в нем произошли большие перемены. Он почти забыл о Боге за напряженной работой по приближению к нему; и все, что со временем, может быть, он надеялся при нем достигнуть, так это «sa patience de supporter une ame»[204]. Случайности судьбы, задерживающие людей, уже давно остались у него позади, но теперь он не ощущал даже пряного сопутствующего привкуса, неизбежного при удовольствии и боли, ставших для него чистыми и питательными. Из корней его существования развилось крепкое, пережившее зиму растение плодоносной радостности. Он полностью открылся в самом себе, чтобы овладеть тем, что составляло его жизнь во всей ее протяженности; он не хотел ничего перепрыгивать, поскольку не сомневался, что все – в добавку и в прирост к его любви. Да, его внутренняя оправа обладала столь широким и далеким охватом, что он решил наверстать самое важное из того, чего раньше не мог добиться, то, что просто-напросто прождал или упустил. Прежде всего он думал о своем детстве, оно приблизилось к нему, и чем спокойней он себя припоминал, тем незавершенней оно представало; все воспоминания о нем имели неопределенность предчувствий о себе самом, и то, что они, как и в прошлом, имели силу, делало детство почти будущим. Ради того, чтобы пережить все еще раз и теперь уже действительно принять, он, отчужденный, вернулся домой. Мы не знаем, остался ли он; мы только знаем, что он вернулся.

Рассказчики пытаются в этом месте напомнить нам о родительском доме – каким он был; потому что протекло совсем немного времени, немного исчисленного времени, все в доме могут сказать сколько. Собаки постарели, но еще живы. Говорят, что одна завыла. Прерваны все дневные работы. В окнах появляются лица – постаревшие, повзрослевшие лица трогательной похожести. И на одном из совсем старых вдруг тускло затепливается узнавание. Узнавание? Действительно – только узнавание? – Просьба о прощении. Прощении за что? За любовь. Мой Бог: за любовь.

Он, узнанный, он уже и не думал об этом, перегруженный, каким он стал: что она могла бы еще сохраниться. Понятно, что из всего, что произошло, передано только одно: жест, его неслыханный жест, никогда прежде не виданный; жест мольбы, когда он бросился к ним в ноги, заклиная, чтобы они его не любили. Испуганно и не решаясь, они приподняли его к себе и обняли. Они по-своему истолковали его порыв, прощая. Для него это не могло не стать неописуемо освободительным, то, что все они его неправильно поняли, несмотря на отчаянную однозначность его позы. Вероятно, он мог остаться. Потому что день ото дня все больше узнавал, что не к нему относилась любовь, какой они тщеславились и к какой они друг друга тайком подбивали. Ему почти приходилось улыбаться, когда они силились ее проявить, и становилось ясно, как мало они имеют его в виду.

Откуда им знать, каким он стал. Теперь страшно трудно его любить, и он чувствовал, что только один был бы способен на это. Но он еще не хотел.

Конец записок

Рассказы

Одно

Малышка заснула.

– Наконец-то, – всхлипнула молодая бледная женщина, сидевшая у сетчатой решетки детской кроватки. Она сложила руки на коленях и пристально посмотрела большими серыми глазами на желтый свет лампы. В комнате было совсем тихо. Тем громче звучали равномерные вздохи задремавшего ребенка. «Засыпает», – подумала мать и на мгновение опустила широкие веки. Потом она подняла взгляд и оглядела комнату. Комната была обставлена с претензией, но неуютна; казалось, что высокая мебель на массивных ножках и с резными украшениями слишком нова, что оконные занавеси слишком дороги и роскошны. Все было холодным, чужим, парадным; и она снова всхлипнула.

Как вокруг нее все притихло! Нянечку она отослала вниз, в комнату для прислуги. Супруга еще не было дома. И за окном, на улице, ничто не шевелилось. Они жили более