Noir - Борис Сапожников

А после я развернулся и пошёл к остановке трамвая. Несколько десятков шагов я думал, что Бомон выстрелит мне в спину. Просто для верности, чтобы не оставлять лишних свидетелей. Но тот оказался лучше, чем я думал о нём.

После смерти Робера группу распустили. Доктор Гриссо благополучно отправился на пароходе домой в тёплой компании безымянных легионеров. Не знаю, что стало с Фаржем, а меня на следующий день после убийства комиссара попросту выставили прочь из управления жандармерии, отобрав пропуск и разрешение, подписанное покойным Робером. Как сказал мне в приватной беседе Робишо, на меня уже готовили документы на отзыв лицензии в «Континентале», однако неожиданно мой старый недруг ещё со времён убийства астрийского атташе мадам-дипломатесса забрала все претензии в мой адрес.

— Говорят, с ней основательно поговорили люди из Надзорной коллегии, — сообщил мне Робишо. — Сейчас многие ведомства начали серьёзно трясти, поговаривают о каких-то чистках, но подробностей даже я не знаю. Вот и пришлось твоей подружке идти на попятную. У тебя появилось неплохое прикрытие, но постарайся всё же какое-то время не влипать в неприятности.

Я подозревал, что моё прикрытие коллеги зовут упёртой сукой, но не стал говорить об этом Робишо.

Последовав совету патрона, я, чтобы не влезть в неприятности, первым делом отправился в кабачок на углу Орудийной и Кота-рыболова, хотя редко заходил туда так рано. Однако как это обычно бывает, неприятности нашли меня сами.

— Там парень пришёл какой-то, — подошёл ко мне чернокожий вышибала, — тебя спрашивает. Я его раньше не видел у нас. Могу его вежливо попросить.

Я хотел было кивнуть вышибале, чтобы тот «попросил» незнакомца на улицу, но тут вспомнил себя и мой недавний визит в кабак «Лафитова кузня», что в «Беззаботном городе». Оттуда меня тоже могли выкинуть без лишних объяснений, и как бы дальше сложилась моя судьба — не знаю. Поэтому я взял с собой недопитый стакан бренди и направился к столику, на который указал мне вышибала.

За столиком сидел не старый ещё человек с лицом художника, пишущего свой новый шедевр. От него заметно пахло ванилью, корицей и другими приправами, как будто он только вышел из булочной.

— Добрый вечер, — произнёс он и представился, протянув мне руку с длинными пальцами, какие подошли бы музыканту: — Равашоль.

— Очень приятно, — только и смог буркнуть в ответ я.

Похоже, меня нашли очень серьёзные неприятности.

Максим Пятницкий давно привык к тому, что все вокруг коверкают его имя. Уроженец далёкой Руславии он гордился своими именем и фамилией, а равно такой невиданной в других государствах Аурелии штукой, как отчество. Обычно отчество принимали за второе имя, и первое время молодой инженер объяснял всем, что есть разница, что в отчестве используется особый суффикс, и всё в том же духе. Однако вскоре Пятницкий понял, что его путаные объяснения мало кому интересны. Его либо слушали вполуха из вежливости, либо вовсе пропускали слова мимо ушей. По той же причине Пятницкий давно перестал поправлять тех, кто безбожно коверкал его имя и фамилию. Если Максима ещё большинство было в состоянии выговорить правильно, что Пятницкий превращалось в такой чудовищный набор звуков, что молодой инженер предпочёл, чтобы его называл просто Максом Пьятом. Про отчество же и вовсе решил позабыть — всё равно за пределами Руславии оно не входу.

Так что когда в небольшой записке, переданной уличным мальчишкой, он прочёл Максим Артурович Пятницкий, то был очень сильно удивлён. Настолько сильно, что содержание её понял лишь после того, как перечитал во второй раз. Хотя понимать там было особо и нечего — его вежливо приглашали на встречу в кафе, куда он частенько заглядывал после работы на объекте. В отличие от Руфуса Пьят жил не за стеной, отделявшей строящуюся супер-пушку от остального урба, а в высотном доме в двух шагах от проходной. На первом этаже этого здания расположились несколько забегаловок, куда Пьят заходил вечерами. В последнее же время он облюбовал одну из них из-за смазливой официантки, за которой ухлёстывал напропалую в меру сил и возможностей.

Главной же причиной удивления, заставившего молодого инженера замереть столбом, было даже не то, что кто-то так хорошо знал его привычки, а то, что кто-то мог правильно записать его имя фамилию и отчество, пользуясь розалийским алфавитом, основанным на Старой лингве. Пьят вообще был уверен, никто в урбе, за исключением нескольких человек, никогда не покидавших территорию строительства, не знает его иначе, как Макса Пьята — парня со странным восточным акцентом.

Конечно, по правилам, которые Пьят подписывал, он должен был первым делом отнести записку в службу безопасности объекта, где отправившим её занялись бы со всей серьёзностью. Однако именно правильное написание полного имени-отчества подкупило молодого инженера, а также небольшая приписка внизу, что разговор будет касаться вовсе не сверхпушки, но куда более интересного объекта из прошлого Пьята. Таким объектом могла быть только Фабрика, где Максу довелось немного поработать с такими легендарными личностями как Александр Гранин и Николай Соколов. Кому и для чего понадобились скудные его знания о Фабрике, Пьят даже представить себе не мог.

В общем, молодость, любопытство и свойственный ему бунтарский дух, который, впрочем, обычно не доводил до добра, подтолкнули Пьята к тому, чтобы принять предложение. И следующим вечером молодой инженер сел не за обычный свой столик, а устроился в углу, откуда за ним мало, кто мог наблюдать. Вместо привычного светлого пива, которое тут варили куда хуже, чем на родине Макса или даже в Крайне, но всё же достаточно сносного, Пьят заказал бутылку астрийского лагера. Дозревшее в бочке и разлитое в стеклянную тару, он сильно уступал сваренному в прямо урбе светлому. Но бутылка астрийского лагера на столе, причём обязательно закрытая и без тарелки с закуской, была знаком того, что Пьят готов к разговору.

Ждать автора записки пришлось недолго. Высокий человек с некрасивым, но странно приятным лицом подсел за столик к Пьяту. В одной руке он нёс закрытую бутылку астрийского лагера, в другой же тарелку с сырными и мясными закусками.

— Времени наш разговор много не займёт, конечно, — не утруждая себя приветствием, заявил он, ставя бутылку с тарелкой на столик, — но не на голодный желудок и сухое горло же говорить, верно, Макс?

— Верно, Жосс, — ответил инженер. Память у Пьята была хорошей, и он сразу узнал «кронциркуля», который пришёл в лабораторию к Хосе Карлосу, чтобы забрать оттуда самого Пьята и Руфуса Дюкетта. Конечно, Жосслен Бомон сменил костюм на брюки и кожаную куртку с «молниями», вроде тех, что носят пилоты, однако этого было мало, чтобы Макс не узнал его.

— Браво, — улыбнулся ничуть не сбитый с толку Бомон, салютуя Пьяту открытой бутылкой. — Ты сумел меня поймать, Макс. Раз на память ты не жалуешься, то можешь кое-чем поделиться со мной?

— Чем именно?

— Событиями прошлого, конечно.

— Тебя интересует Фабрика, Жосс?