Тайное оружие Берии. «Собачий спецназ» НКВД - Юрий Любушкин

Оба наркома облегчённо вздохнули.

— А, кстати, откуда родом ваш герой?

— Родился на Енисее. В Туруханском уезде Красноярской губернии, товарищ Сталин, – вставил слово доселе молчавший руководитель СМЕРШа. – В одна тысяча девятьсот… году.

Сталин ещё раз усмехнулся. Ишь ты, мир как тесен! Туруханский уезд. Сибирь. Север.

Сказал негромко: «Я сам лично письмо ему напишу. Поблагодарю. И за Москву тоже… Идите».

«А вы, значит, были совсем мальчишкой, когда я отбывал ссылку в Вашей деревне… Время‑то как летит! Теперь вы в том возрасте, что и я тогда…» Рука невольно замерла на последних словах «что и я». Интересно, помнил ли он его? Наверное, нет. Хотя детская память очень и очень цеп кая. Один раз увиденное или услышанное может запомниться на всю оставшуюся жизнь. Вот и он хорошо помнит тех сельчан. И многих не только в лицо, но и поимённо. И отца помнил Ковалёва, и деда его. Эдакие крепыши. Сибиряки. Северяне. Охотники–промысловики. На лыжах могут в стужу неделями по тайге мотаться. Все им нипочём. Крепкий народ, надёжный. Такие слов на ветер не бросают…

Раздумья прервал бой курантов на Спасской башне. Полночь. Невольно подумалось: а Лаврентий молодец все‑таки, за «своих» ратует[23]. Помнит всех, кто проявил себя мужчиной, воином в лихую годину. И Ковалёва, смотри‑ка, не забыл. Хотя за войну столько всего было… Другой начальник махнул бы рукой: подумаешь, майор какой‑то. Он не обязан о всех помнить. Не обязан, и все тут. А Лаврентий помнит. Моя школа. Я в нем не ошибся в своё время… Да и полковник Ковалёв, судя со слов Лаврентия, настоящий мужчина, настоящий Герой. Василию бы такого старшего брата…

А Лаврентий молодец! Уже на дворе сорок пятый год, и Ковалёв не в его ведомстве, а у Абакумова, но помнит всех, кто спасал столицу в сорок первом.

«А я хорошо помню Вашего деда и отца. Знатные охотники. А мать у Вас красавица была (слово «была» зачеркнул). Настоящая русская красавица. Такие красивые женщины только в Сибири рождаются. Вы – счастливый человек. Родители у Вас замечательные. Мужественные красивые люди. Очень смелые и сильные. Настоящие сибиряки…»

Тут уж никакого лукавства. Все как есть. Сибирь… Сибирские дивизии спасли Москву тогда, зимой сорок первого, когда все было на кону. Видно, в его жизни есть какая‑то связь со всем этим. С ссылкой его хотя бы.

«Я почему‑то представляю Вас именно таким богатырём. Такого же крепкого сложения, как и все в Вашем роду. Я не ошибся?..»

Досадно – трубка погасла. Ладно, допишу, закурю по новой.

«А Вы приезжайте ко мне в Москву. После Победы. Хорошо? Обещайте, что приедете…»

Надо бы потом его познакомить с Василием. Вот тоже – его головная боль! У Ворошилова приёмный сын Тимур Фрунзе погиб. Лётчик. И Микоянов самый младший, Володя, в 18 лет под Сталинградом погиб. Сбили. Мальчишки, мальчишки!.. Совсем не берегут себя. Хотя как сберечь себя в такой страшный час?! Василий, докладывают ему, сам постоянно вылетает на бомбёжки Берлина, возглавляя авиагруппы. Мало ему головной боли за Яшу, так ещё этот собой рискует. Будто что‑то кому‑то своим геройством доказывает. Правда, и по–другому быть не может, если пацан с детства небом болеет, а главным кумиром был Чкалов. Думал – дам ему авиадивизию, хозяйство хлопотное, успокоится. Нет, вышло все наоборот. «Я, сын Сталина, не намерен отсиживаться на земле!» – так и заявил командующему фронтом. Ну что тут с ним поделаешь? … Хотя, по большому счёту, прав. Отсиживаться не должен, когда другие воюют.

А Яша (союзнички доложили, постарались) погиб в концлагере. Говорят, погиб геройски и отца не предал… Яша, Яша…

Дверь осторожно открылась. Вошёл Поскребышев:

— Товарищ Сталин, с Вами просит срочно связаться Лаврентий Павлович.

— Хорошо, я с ним поговорю, – взял телефонную трубку

— Гамарджоби, дорогой!

— Гамарджоби, Лаврентий! – он почувствовал по голосу Берии, что тот чем‑то взволнован.

— Что случилось у тебя, выкладывай…

— Мне только что позвонил Абакумов. Сегодня вечером, когда мы были с докладом, в боестолкновении с бендеровцами погиб полковник Ковалёв. Погиб как герой. Был ранен. Приказал всем отходить. А сам за пулемётом прикрывал отход группы. Отстреливался до последнего патрона. А потом взорвал себя и бандитов гранатой.

— Как же так? Почему? – сердце невольно сжалось. Такие мужики погибают. С сорок первого воюет…

Железный нарком, выдержав паузу, продолжил, волнуясь:

— Попали в засаду. Основные силы пока подоспели, окружая банду, – вот все и произошло…

«А вы приезжайте ко мне в Москву. После Победы. Хорошо? Обещайте, что приедете…»

Уже не приедет. Не свидятся. Никогда.

Письмо ещё долго лежало в углу стола рядом со стопкой документов, выполнение которых требовало первоочередного и постоянного контроля.

Лежало, а потом было списано в архив.

Прощай, полковник Ковалёв…

…Никита Большаков аккуратно вывел на прокопчённой от пороховой гари стене Рейхстага, сплошь иссечённой осколками и пулями, надпись бел ой краской: «Герой Советского Союза полковник Ковалёв А. А., мои друзья с погранзаставы под Брестом и спецотрядам НКВД…» Рука на секунду замерла и вывела дальше: «и все наши четвероногие питомцы, погибшие под Москвой. Мы дошли, мы победили!»

Тем временем старшина – да, да, тот самый, что отвозил памятным морозным вечером сорок первого майора Ковалёва в особый отдел фронта для доклада, – неспешно достал из рюкзака флягу и такой же видавший виды котелок. Видать, и они не один день, год и не одну сотню вёрст кочевали по фронтовым дорогам. Им тоже на войне досталось. Из рюкзака же была извлечена старенькая, выцветшая пограничная фуражка. Старшина бережно положил её у стенки с надписью, предусмотрительно расстелив плащ–палатку. Вещь не ахти новая. Тоже побывала в передрягах. Там и тут прожжена пламенем костра на привалах. А вот здесь и здесь иссечена пулями и осколками. Судя по вещи, не берег её хозяин, да и сам в тылу не отсиживался.

— Ну что, Степаныч, помянем всех наших, – майор Большаков держал котелок, в который плеснул «наркомовских» из фляги старшина. Отпил, крякнул, закусывая рукавом. Протянул старшине.

— За наших, командир. Пусть им всем земля пухом будет, – и тоже, как и майор, занюхал рукавом гимнастёрки, тяжело вздыхая после глотка.

Ядрёный «сивушный» запах у фронтовых «наркомовских». Пробирает эта водочка все нутро насквозь, до слез. Да не беда это бывалому военному человеку. А в такой день горькие «сто граммов» – не помеха. И лишними, конечно же, не будут… Выпили ещё по чуть–чуть, поминая боевых друзей. Сегодня особый день, сегодня можно.