Джек - Брильянт - Уильям Кеннеди

— Ну, будешь говорить, говноед?

Старик открыл полные ужаса глаза и отрицательно покачал головой. Тогда Джек приставил дуло пистолета к его переносице, несколько секунд держал так, а затем отшвырнул пистолет в сторону. Он опустился на корточки и некоторое время тупо смотрел перед собой. Смотрел и молчал.

— Ты победил, дед, — сказал он наконец. — Ты — крепкий орешек.

Джек медленно встал и спрятал пистолет в карман. Фогарти и один из охранников отвезли Стритера и Бартлетта обратно к их грузовику. Фогарти залез в кабину, вырвал провода зажигания и сказал, чтобы они не вздумали вызывать полицию, после чего вернулся в Акру и лег спать. Нельзя сказать, чтобы в ту ночь он спал сном праведника.

Когда Лихач отвел Кики в дом, она спросила его:

— Что будет с этими людьми?

— Не знаю, может, поговорит и отпустит.

— Пожалуйста, Джо, не давай их в обиду. Я не хочу снова попасть в историю. Слышишь, Джо?

— Попробую, но ты же знаешь Джека… Его не переспоришь.

— Тогда я сама пойду поговорю с ним. Или нет, скажи ему, пусть зайдет ко мне. Может, если я попрошу его не делать этого, он и согласится.

— Передам.

— Ты отличный парень, Джо.

— Ложись в постель и вниз не спускайся. Делай так, как я тебе говорю.

— Хорошо, Джо.

Кики подумала, что Джо и в самом деле отличный парень и что, если б не Джек, она могла бы с ним переспать. Конечно, она ничего такого не сделает, пока она с Джеком… Но ей было приятно думать о Джо, о его рыжей шевелюре и о том, как он, должно быть, хорош в постели. Он был красавчик, красивей Джека, но ведь Джека-то она любит не за красоту.

Услышав два выстрела и истошный крик, она испугалась: уж не убил ли он старика и мальчишку? Но ведь и в «Монтичелло» она сначала подумала на Джека, решила, что это он убил тех двоих, а на самом-то деле это они хотели убить его, а не наоборот. Ей не хотелось опять думать о Джеке плохо, однако полчаса она провела в сомнениях. Но вот к ней в комнату вошел Джек и сказал, что старика с мальчишкой он отпустил и никто не пострадал.

— Ты узнал, что хотел? — спросила она.

— Да… И хватит об этом.

— Ну и хорошо. У тебя нет больше дел?

— Нет, ни одного.

— Значит, мы можем закончить вечер, как собирались?

— Вечер давно кончился.

— Нет, наш с тобой вечер.

— И наш с тобой тоже.

Он поцеловал ее в щеку и удалился в свою комнату. Ушел и даже не вернулся посмотреть, что она делает, позвать к себе. Она попробовала заснуть, но не смогла: ей хотелось «закончить вечер», вечер, который начался в машине, когда они молча сидели на заднем сиденье, взявшись за руки, а мимо них проносились залитые лунным светом поля. Ей хотелось лечь к Джеку и утешить его — она чувствовала, что сегодня он не в духе. Если она его приласкает, настроение у него улучшится. И в то же время она видела, что сегодня ему не хочется, и она еще целый час лежала без сна, переворачивалась с боку на бок, разбрасывалась, сворачивалась клубочком, пока наконец не подумала: а вдруг он все-таки ее хочет? А раз так, ей надо пойти к нему самой. Она встала и очень тихо, на цыпочках прокралась в комнату Джека и, совершенно голая, встала у его изголовья. Джек крепко спал. Она коснулась его уха, провела пальцами по щеке — и вдруг увидела направленное на себя дуло пистолета 38-го калибра и тут же закричала от боли: он выламывал ей пальцы. И никто не пришел ей на помощь. Об этом она подумала позже: Джек мог ее убить, никто бы его не остановил. Даже Джо.

— Ты что, спятила, сука?! Чего тебе? Что надо?

— Тебя. Хочу тебя.

— Никогда, слышишь, никогда больше не буди меня так. Не вздумай никогда меня трогать, ясно? Позови меня, и я услышу, но не касайся меня.

Кики рыдала — ужасно болела рука. Она не могла согнуть пальцы. А когда попыталась — потеряла сознание. Когда она пришла в себя, она сидела в кресле, а Джек, весь белый, стоял рядом и смотрел на нее. Чтобы привести ее в чувство, он несильно бил ее по щекам.

— Ужасно больно.

— Мы поедем к врачу. Прости, Мэрион, прости, что сделал тебе больно.

— Ничего, Джек, пройдет.

— Я не хочу делать тебе больно.

— Знаю, что не хочешь.

— Я тебя так люблю, что иногда просто голову теряю.

— Нет, Джек, ты не теряешь голову. Ты хороший, я на тебя не в обиде за то, что ты причинил мне боль. Ты ведь не нарочно. Я сама виновата.

— Мы поедем к врачу, подымем его с постели.

— Он меня полечит, а потом мы вернемся и закончим наш вечер.

— Да, так и сделаем.

Врач Джека был судебным следователем, и они действительно подняли его с постели. Он перевязал Кики руку, сказал, что утром надо будет поехать в больницу наложить гипс, и дал ей таблетки от боли. Кики сказала ему, что упала на руку, когда репетировала дома танец. Судя по всему, он ей не поверил, но Джек отнесся к этому безразлично, и Кики успокоилась. Когда они вернулись домой, Джек сказал, что очень устал и любовью они займутся завтра утром. Кики не спалось, и через некоторое время она встала и спустилась на кухню посмотреть, не затвердела ли помадка. Она пощупала ее пальцами здоровой руки — помадка по-прежнему была мягкой, и Кики вынесла ее на заднее крыльцо кошке.

Клэм Стритер развлекал жителей Катскилла этой историей много лет. Он стал знаменитостью, его останавливали на улице, просили рассказать, что с ним приключилось. Я брился в катскиллской парикмахерской через год после отмены Сухого закона, когда Джека уже давно не было в живых, и слышал, как Клэм, в окружении полудюжины местных жителей, повествует — в который уж раз! — о своих злоключениях:

— Судья в Катскилле интересуется, зачем мне разрешение на оружие, вот и пришлось ему рассказать, как этот Джек-Брильянт прошлой ночью у себя в гараже ноги мне жег и на клене повесить хотел. «Правда?» — судья спрашивает. «Буду я врать», — отвечаю. Люди, которые возле здания суда находились, услышали, о чем речь, и подошли поближе. «Вы на этого Брильянта жалобу подали?» — судья спрашивает. А я ему: «Только, — говорю, — собственной жене пожаловался, больше никому». Судья так и сел — не верит своим ушам. «Надо к этому делу, — говорит, — шерифа привлечь, а то и окружного прокурора». Приезжают, значит, они оба, и прокурор, и шериф, и я давай им опять свою историю рассказывать, как они из своей машины в нас целились, как мы, я и Дикки Бартлетт, остановились. «Выходите», — говорят, ну а я, видно, не сразу вышел, не так быстро, как у Брильянта заведено, — вот он мне и врезал. Врезал и говорит: «Подымай, — говорит, — руки повыше, а не то я тебе голову оторву». Потом они нас к себе пересадили, и к Брильянту повезли, и кепки нам на глаза надвинули, чтоб мы не видели, куда едем, — ну а я из-под кепки на дорогу кошусь и все вижу, и дом его теперь узнаю — тем более там свету полно было. «А ты уверен, что это был Брильянт?» — судья спрашивает. «А то нет, — отвечаю. — Уверен на все сто». Я его в гараже в Кейро как следует рассмотрел. С ним в машине еще женщина была. И мужчина. Мужчину, он за рулем сидел, я сразу узнал: он за месяц до того остановил меня как-то ночью, когда я пустые бочки вез. «Так это Стритер, умник из Кейро», — говорит мне Брильянт. Сказал — и кулаком в челюсть, вот так, я и слова произнести не успел. А потом, в гараже, стали они меня огнем жечь. «Зачем они все это делали?» — судья спрашивает, а я ему говорю: «А затем, что хотели, чтоб я им сказал, где перегонный куб находится. Но я сказал Брильянту, что ни про какой куб ничего не знаю». А судья говорит: «А с чего он взял, что ты должен был про куб знать?» — «Потому что, — говорю, — я вез двадцать четыре бочки крепкого сидра, которые погрузил на пивоварне Поста». — «Кому вез?» — «Себе самому, — говорю. — Люблю сидр. Целыми днями его пью». Не стану ж я говорить судье, да и никому другому тоже, что у нас со старым Сирилом Бартлеттом свой собственный перегонный куб есть, мы с ним на этом стареньком кубе неплохие деньги делаем. С тех, у кого своего куба нет, а согреться-то хочется, мы иногда по сто, сто тридцать долларов в неделю имеем. Брильянт на наш куб позарился, я это сразу понял. Намучил меня, не дай Бог кому другому такое перенести. Ну и что? Эти ребята с пистолетами только говорить горазды. Никого они не убивают, грозятся больше. Припугнут — и делают, что хотят. Но меня-то не проведешь. Чтобы я отдал свои кровные сто тридцать долларов в неделю какому-то там нью-йоркскому прохвосту — да ни за что на свете!