Солнце и Замок - Джин Родман Вулф

любой другой вселенной. К тому же во всем этом не было ничего, совершенно ничего невозможного. Уж если дети Цадкиэль – по сути, младенцы, взращиваемые ею на собственном мире, в Йесоде – сумели вывести на бой с матросами и Теклу, и всех остальных, то самой Цадкиэль тем более под силу вернуть ее ко мне!

Вскочив, я огляделся вокруг: нет ли рядом какого-нибудь следа – к примеру, волоса или смятого цветка на подушке? Подобным памятным сувениром я (как уверял себя самого) дорожил бы всю жизнь. Увы, шкура незнакомого зверя, которой я укрывался, оказалась аккуратно расправлена, и вмятины от второго тела возле той, что осталась на простынях там, где лежал я, не нашлось.

Где-то во всех этих писаниях, над коими я так усердно, так долго корпел в клеристории Обители Абсолюта (а в некоем неведомом будущем, ставшем для меня прошлым, мне предстоит вновь, с еще большим усердием трудиться над ними на борту этого корабля), я уже упоминал, что крайне редко чувствую себя одиноким, хотя тебе, мой читатель, вне всяких сомнений, именно таковым и кажусь. Справедливости ради, позволь уж, если когда-нибудь наткнешься на эти записки, сказать: да, в тот момент я действительно чувствовал себя совершенно одиноким, осознавал собственное одиночество с необычайной остротой, хоть и являл собою не одного человека, не одну личность, но легион – Легион, как мой предшественник велел звать себя конюшим.

Будучи им, собственным предшественником, я тоже был одинок, и в роли всех его предшественников тоже – одинок, как подобает любому правителю, пока на Урд не наступят новые, лучшие времена… или, скорее, не придут новые, лучшие люди. Был я и Теклой – Теклой, вспоминающей мать с единокровной сестрой, которых никогда больше не увидит, и юного палача, плачущего о ней после того, как у нее самой не осталось для себя слез. Однако прежде всего был я Северианом, одиноким ужасно, чудовищно; наверное, подобное одиночество знакомо лишь последнему матросу, оставшемуся на всеми брошенном корабле, в то время, когда он, увидев во сне друзей, просыпается и обнаруживает, что рядом по-прежнему нет ни души, и, быть может, взойдя на палубу, в который раз поднимает взгляд к обитаемым звездам, но видит над головою изорванные паруса, что никогда не донесут его ни до одной из них.

Страх перед одиночеством вцепился в меня мертвой хваткой и не отпускал, как ни старался я отогнать его прочь насмешками. В огромных комнатах – моих апартаментах, по словам Цадкиэль – не было никого, не слышалось ни голосов, ни шагов, и посему мне казалось вполне возможным (так кажется вполне возможным любой бред, привидевшийся во сне, в момент пробуждения), что голоса подать просто некому, что Цадкиэль в силу неких непостижимых соображений очистила корабль от матросов, пока я спал.

В бальнеарии, моясь, а после брея пугающе гладкое, без единого шрама лицо, взиравшее на меня из зеркала, я вслушивался, вслушивался в тишину: не донесется ли издали хоть чей-нибудь голос? Одежда моя изрядно изорвалась и испачкалась так, что надевать ее снова я постеснялся. По счастью, в шкафах гардеробной нашлось множество одежды любых цветов и фасонов – особенно, как мне показалось, таких, что подойдут и мужчине, и женщине, причем любого телосложения, и все из самых дорогих тканей. Я выбрал себе пару темных, свободного кроя брюк, перепоясываемых красновато-коричневым кушаком, рубашку с открытым отложным воротом и вместительными карманами, а также плащ подлинного цвета сажи, цвета гильдии, по сию пору официально числившей меня в мастерах, подбитый переливчатой разноцветной парчой. Облаченный во все это, я, наконец, вышел за порог отведенных мне апартаментов, и устрашающие остиарии, как прежде вытянувшись в струнку, отсалютовали мне.

Таким образом, меня вовсе не бросили на корабле одного; правду сказать, к тому времени, как я оделся, страх перед одиночеством почти унялся, однако, шагая роскошно убранным, но совершенно пустым коридором за дверьми моих комнат, я размышлял о нем, а затем, вслед за Теклой, так обрадовавшей меня во сне и бросившей, не попрощавшись, вспомнил и Доркас, и Агию, и Валерию, и, наконец, Гунни – ту, кого охотно принял в возлюбленные, когда в том возникла нужда, а никого иного под рукою не оказалось, после чего позволил разлучить нас, не возразив ни словом, когда Цадкиэль сообщила, что отослала матросов прочь.

Всю свою жизнь я слишком, слишком легко бросал женщин, имевших полное право на мою верность – прежде всего, ничем не помог Текле, пока имел шанс не только облегчить ее смерть, а после бросил Доркас, Пию и Дарию, и, наконец, Валерию. Теперь, на этом громадном корабле, я едва не выбросил, так сказать, за борт еще одну, но сейчас твердо решил: нет, этому не бывать. Разыщу Гунни, куда бы ее ни отослали, и заберу к себе в апартаменты: пускай до прибытия на Урд остается со мной, а там уж, если захочет, сможет вернуться к землякам, в родную рыбацкую деревушку.

Приняв решение, я ускорил шаг. Обновленная нога позволяла идти, по меньшей мере, с той же быстротой, с какой шел я в тот памятный день по Бечевнику, тянущемуся вдоль берега Гьёлля, однако мысли мои занимала вовсе не только Гунни. За размышлениями я не забывал примечать все вокруг и направление, которым шел, так как заблудиться в коридорах и палубах необъятного корабля было проще простого, что и случалось со мною не раз по пути к Йесоду. Помнил я и кое о чем еще – о ярком крохотном огоньке, сиявшем где-то бесконечно далеко, но в то же время совсем рядом.

Признаться, тогда я еще принимал его за ту самую сферу тьмы, превратившуюся в ослепительно-светлый диск после того, как мы с Гунни прошли сквозь нее. Разумеется, Белый Исток, спасший и уничтоживший Урд, ревущий гейзер, извергающий из ниоткуда раскаленные первородные газы, никак не мог оказаться вратами, которыми мы покинули Йесод!

Иными словами, я неизменно находил это невозможным, будучи поглощен дневными хлопотами, заботами мира, без Нового Солнца обреченного на погибель, но порой меня одолевали сомнения. Что, если на взгляд со стороны, из нашей вселенной, Йесод отличается от Йесода, наблюдаемого изнутри, не меньше, чем вид человека в глазах окружающих отличается от образа, в коем он себя видит сам? К примеру, я прекрасно знаю, что нередко бываю глуп, а порою слаб – одинок, напуган, сверх меры склонен к пассивному благодушию и чересчур легко, как уже говорил, бросаю ближайших друзей в погоне за неким идеалом… и, тем не менее,