Я (почти) в порядке - Лиса Кросс-Смит

История его была правдой, перед ней были целые страницы новостных статей и видео с Youtube в качестве доказательств; Рай остановился у нее в доме и наврал ей о себе. Рай был все это время мягок и мил с ней, особенно когда они оказались в постели; когда они оказались в постели, это было двойное одиночество, она переживала за брата, была в смятении и отчаянно нуждалась в сексуальных отношениях и разрядке, притупивших бы ее боль.

Рай спас Лионела.

Она жалела Рая – как можно было не жалеть?

Хоть он и наврал о себе и она ничего не распознала, по сути, ее интуиция ее не обманула. Она не считала, что он убил жену и дочь, и многим это показалось бы глупым, но она не начала сомневаться в своей способности считывать энергии людей лишь из-за того, что она не распознала в Джоэле энергию изменившего мужа так скоро, как могла бы. Она ошибалась в отношении Джоэла, но никогда не ошибалась в отношении сущего зла.

В Рае было много всего, много того, чего она еще не знала, но ни человеком, склонным к антиобщественным поступкам, ни убийцей он не был. Она читала о вскрытии Кристины, о препаратах в ее организме, об истории психических заболеваний. Она смотрела десятиминутное видео эпизода из передачи об уголовных преступлениях, которое нашла на Youtube, где команда адвокатов объясняла, почему Рай не мог этого совершить. Видео получило полмиллиона просмотров.

Диагноз: Острое переживание горя после смерти жены и маленькой дочери три года назад. Вина выжившего. ПТСР из-за обвинения и признания виновным в смертях и последующего незаслуженного заключения в тюрьму.

* * *

– Все это настолько мучительно больно, и я сожалею… Я так сожалею, что тебе пришлось все это пережить, – сказала Талли. – Тому полицейскому, что нас остановил, ты рассказал, кто ты на самом деле?

– Да. И он тут же узнал имя. Нашел в Гугле, пока я сидел у него в патрульной машине, и у него появилось такое же полное сострадания скорбное выражение в глазах, какое появляется у всех, когда они слышат мою историю.

Талли изменила выражение лица, стараясь спрятать полные сострадания скорбные глаза.

– А ты разве не боялся, что кто-нибудь узнает тебя на вечеринке? – спросила она. – Единорог… моя приятельница, которая сказала, что где-то тебя видела? Никто ничего не сказал?

Рай отрицательно покачал головой.

– Никто ничего не сказал, но была пара случаев за этот уик-энд, когда на мне слишком долго задерживали взгляд. В пабе… и в продуктовом магазине, где меня остановила пожилая женщина. Обычно это те, кто постарше. Пожилые обожают новости. Ли, правда, сказал про меня, что вроде лицо знакомое. И я подумал, что твоя мама, когда пришла, меня точно узнала. И твоя соседка тоже. Так странно на меня смотрела.

– Ну… вообще-то имей в виду, что соседка на всех странно смотрит, – заметила Талли.

– Понял, – сказал Рай.

Минуту спустя он заговорил о том, почему для него так важны были письма. Он рассказал ей, что избавился от всего остального, что принадлежало Кристине и Бренне, кроме обручального кольца и тех крыльев бабочки. И что письма, простые и, в случае с Бренной, недописанные, были его первой попыткой поделиться той онемевшей частью души. Он ругал себя, что даже не мог заставить себя закончить письмо к Бренне, и что от письма к Кристине ему было неловко, потому что написано в нем было недостаточно. А как можно было написать достаточно? Сколько бы он ни старался, у него не получалось. Будто он подвел ее еще раз.

– Я понимаю, что они не казались тебе важными, но раньше я даже и не пытался написать письмо Бренне. А Кристине писать раньше начинал, но это первое письмо, которое мне удалось закончить… если оно вообще закончено… я не знаю. – Он помолчал и поднял глаза. – Письма, конечно, не то же самое, но просто в целом… мне надоело, что люди действуют втайне от меня, читают про меня всякую всячину и все знают или думают, что знают. Мне даже не пришлось говорить тебе, как их зовут. Ты сама прочитала их имена, – сказал он.

– Прости меня, что я их прочитала, – сказала она, стараясь в полной мере осознать его отчаяние так же хорошо, как знала свое.

– Ну… я отреагировал слишком болезненно.

– Скажи правду: ты действительно послал родителям то прощальное письмо?

– Да, – сказал он. – Теперь я честен с тобой, о чем бы ни шла речь.

Он продолжал рассказывать. Откуда у него деньги. И что несколько лет назад целый месяц принимал антидепрессанты, и они ему не понравились. Что больше даже не курил травку. Что после случившегося ему выписали бета-блокаторы, потому что ему казалось, что адреналин никогда не прекратит свое турбоускорение.

Пока слушала его, Талли выкурила еще одну сигарету, потом еще одну вместе с Раем. Ей пришлось приложить усилия, чтобы считать его Раем, и ее обуревали то ярость, то печаль, то раздражение, пока все эти чувства сплетались в густой беспорядочный клубок; прекратилось это, лишь когда она впала в то, к чему привыкла. За что ей платили сотни долларов в час: быть психоаналитиком. Слушать. Задавать нужные вопросы. Опять слушать и опять задавать нужные вопросы.

* * *

Талли, живи она в том городе, была бы среди тех, кто митинговал и выступал за освобождение Рая. Она представляла, как со скрипом допоздна водила бы черным фломастером по белому плакату. #СвободуРаюКиплингу. Рая арестовали и судили из-за расизма. Она с трудом представляла себе, как тяжко ему было расти в маленьком городе, вроде Блума, с абсолютным преобладанием белых, взять и жениться на городской красавице и иметь с ней ребенка.

– Что касается честности… я бы ничему этому не поверила, если бы сама не прочитала, – подняв светящийся в сумерках мобильник, сказала ему Талли. Небо хмурилось. Она сосредоточилась на двух симпатичных медсестрах – одна пухленькая, другая кожа да кости – они сидели в своих халатах с мультяшными рисунками на скамейке на другой стороне, курили и тихо переговаривались. Их окружало кольцо белых ламп, похожих на маленькие луны. – То есть я, конечно, понимаю, как все это толкнуло тебя на мост, – сказала она, теперь полностью осознавая, почему он так спокойно отреагировал, когда загорелся Лионел. Когда видел все, что видел он, чем его вообще можно шокировать?

– В четверг был мой день рождения, – подняв глаза, сказал он. Слова, раскрывавшие еще одну большую правду.

– Ты собирался прыгнуть в день рождения.

– Кристина и Бренна… был октябрь. Даже шелест опавших листьев напоминает мне о них. Деться некуда.

– Даже не могу себе представить, как тебе невыносимо… как тяжко тебе в октябре, – сказала она, опять попадая в ритм повтора, когда подаешь клиентам знак, что их услышали. Белки у Рая покраснели, вокруг глаз ярко-розовые круги.

– Я говорил себе, что если смогу почувствовать себя лучше год спустя после тюрьмы… в большом мире… то продержусь. Но наступила эта неделя… мой день рождения… и лучше я себя не почувствовал. Каждый день мне приходилось искать новый повод, чтобы жить, и находить его становилось все труднее и труднее. – Он замолчал и болезненно вдохнул. Он рассказал ей, что родители очень старались ему помогать, но он от них совершенно отстранился. Они не знали, что еще делать, не знал и он. – Я думал, горе меня убьет, и хотел, чтобы убило, но время с тобой… возможность выручить Лионела… все, что случилось за уик-энд.

– Да, я слушаю и слышу тебя, – сказала Талли.

– Я понятия не имел, что мне нужно, и ты мне помогла …

– Но я все же не понимаю, какое отношение ко всему этому имеет твое общение с моим бывшим мужем, – решительно шипя чуть ли не в каждом втором слове, чтобы у него не оставалось сомнений в том, что она чувствовала, сказала она.

– Никакого. У меня нет оправдания. Это была дурацкая затея, и она слишком далеко зашла …

– Что ты сказал Джоэлу? – спросила она.

Рай рассказал ей