Вокруг трона Ивана Грозного - Геннадий Ананьев

В Верее вздохнули свободней и не ошиблись: княгиню Ефросинию с сыном вызвали в Кремль.

Поначалу их поместили в уединённом домике почти у самой кремлёвской стены, но вскорости представили государю Ивану Васильевичу — двоюродные братья обнялись, и тут же царь своей волей вернул князю Владимиру Андреевичу и его матери все прежние богатые вотчины, добавив к ним ещё и Дмитров. Им было позволено иметь свой двор, дружину, бояр и слуг ближних. Вернули им и кремлёвский теремной дворец.

Зажили Иван Васильевич и Владимир Андреевич как любящие братья, с годами мужая, даже когда царь обрёл полную самодержавную власть и перестал нуждаться в поддержке, он не оттолкнул двоюродного брата от себя. В походах Владимир Андреевич почти всегда находился при стремени царя, в Думе сидел на почётном месте, впереди перворядных, вхож был к самодержцу в любое время, что особенно значимо. Княгине Ефросинии радоваться бы такому миру и согласию, но она постоянно внушала сыну, что не он должен служить Ивану, а Иван — ему.

Время шло. Иван Васильевич набирал царственную силу, всё могущественней становилась и Россия. Она могла уже не только отбиваться от алчных соседей, но и сама учить ворогов уму-разуму. Первой поплатилась Казань — разбойное гнездо, разорявшее Среднее Поволжье чуть ли не ежегодными грабительскими набегами. Она пала. Россия ликовала. Ещё более ликовал сам Иван Васильевич, теперь уже Грозный. У него, что называется, радость на радость: сын родился. Наследник престола.

Князь Владимир Андреевич с полной искренностью (его ещё не смутила основательно мать) разделял радость двоюродного брата, особенно он был обрадован, когда Иван Васильевич предложил ему стать крестным отцом царевича Дмитрия.

Вот в это самое время княгиня Ефросиния надумала начать решительное наступление.

Царский поезд с наследником, которого крестили в Троице-Сергиевой лавре, возвратился в Кремль. Запировала Москва. Вся. От мала до велика, от простолюдина до боярина думного, князя знатного. Осушались кубки с вином заморским, с мёдом хмельным за здоровье царя и его сына-наследника; княгиня же Ефросиния вроде бы замкнулась, ожидая окончания пиршеств, и только-только они оттеснились деловой жизнью, княгиня позвала сына в свои покои.

— Набражничался с нагуленным царём? — с грустной ухмылкой спросила она.

— Радость-то какая. И — честь. Я — крестный отец наследника.

— Дубина ты стоеросовая! Тебе ли радоваться?!

— Ты снова за своё, матушка. В ладу с братом-государем худое ли житьё?

— Буду на своём стоять, пока не достучусь до твоего, сын, разума. Я тебе не единожды сказывала: твой удел — править Россией. Государить. Ты с Иваном бражничай, но начинай исподволь примерять престол под себя. Я тебе говорила, тоже не единожды, что истинная духовная Василия Ивановича моим старанием сохранена. По ней тебе наследовать царство. Его переиначила Елена-блудница. Только придёт время, и истина во весь голос заявит о себе. Вот тогда и сгодятся тебе сторонники твои, коими старательно обзаводись.

Долгий разговор в тот вечер был у матери с сыном. Весьма основательный. Княгиня Ефросиния убеждала:

— Ты умён, осанист, пригож и велеречив в беседах с людьми, — пела она хвалу сыну. — Ты со всеми можешь ладить, вот и плоти людишек возле себя. Да не только бояр думных и князей, не отворачивай лика даже от дворян, привечай их посулами, лаской. Они более, чем князья, чтят, когда в общении с ними не чинятся. Вот тогда ты в нужный момент не останешься без крепкой поддержки.

— Дай время подумать, прежде чем ответить тебе?

— Хорошо. Думай.

Она, однако, не пустила раздумья сына на самотёк, продолжая при всяком удобном случае склонять его к своей вере, и в конце концов своего добилась: князь Владимир Андреевич не просто пообещал матушке следовать её советам, но и сам загорелся идеей обретения престола.

Вот так и вплелась в отношения братьев фальшь. Иван Васильевич, возможно, долго не почувствовал бы её, если бы не Тайный дьяк. С большой опаской, но он всё же доложил:

— Брат твой, государь, сети плетёт за твоей спиной.

— Не смей хулить князя Владимира! — вспыхнул царь Иван Васильевич. — Моя семья — не для тебя орех.

Осадить-то строго осадил Тайного дьяка — приглядевшись же, понял: Владимир Андреевич стал каким-то иным. С окончательным выводом, однако, царь не поспешил. Определил себе повнимательней приглядываться какое-то время, а при необходимости проверить, верны ли подозрения.

Некоторые дальновидные думные бояре, да и не только они, но и смышлёные дворяне сразу сообразили, что не так страшен недуг государя, как о том сообщал дьяк Михайлов. Поводов к такому умозаключению было вполне достаточно (если бы не хитрость, которую мы бы сейчас назвали дипломатическим недугом): при болезни государя наверняка опочивальню его не покидал бы лекарь, а коль речь идёт о жизни и смерти, то и митрополит был бы давно тут как тут. Увы, к Ивану Грозному никого не впускали, кроме дьяка Михайлова, и весть о «смертном одре» и воле государя о присяге царевичу Дмитрию исходила именно из его уст.

Не все, однако, обратили внимание на подобные мелочи. В сенях после долгого молчания тишину взорвал гневный баритон князя Андрея Шуйского:

— Снова младенец на троне! Доколе?!

И пошло-поехало. Раскололись бояре, заполнившие сени перед опочивальней Ивана Грозного. Дьяк Михайлов, братья Михаил и Владимир Воротынские, Иван Мстиславский, Дмитрий Полецкий, Иван Шереметев, Михайло Морозов, Захарьины-Юрьевы, родственники царицы, твёрдо стояли за присягу Дмитрию, а вот Шуйские, Иван Пронский-Турунтай, Симеон Ростовский, Дмитрий Немый-Оболенский настаивали на том, чтобы присягать князю Владимиру Андреевичу. Последних исподволь поддерживали Сильвестр с Адашевым. Они, уже переговорив тайно со слугой ближним Владимира Старицкого, передали совет князю прибыть во дворец самому лично и сделать так, чтобы на Соборной площади кто-либо из бояр княжеских прочитал духовную Василия Ивановича, не исправленную царевной Еленой и Овчиной-Телепневым.

Посчитав разумным совет Сильвестра с Адашевым, княгиня Ефросиния позволила сыну отправиться во дворец, пройти в опочивальню Ивана и объясниться с братом у одра его, сама же решила выйти на Соборную площадь, которая была битком набита обывателями, пекущимися о царе, и прочитать духовную Василия Ивановича, показав всем, что она утверждена его личной подписью и золотой царской печатью.

Пока княгиня Ефросиния глаголила на Соборной площади, а князь Владимир Андреевич пытался войти в покои Ивана Грозного (дорогу ему заступали Михайлов и братья Воротынские), хитрованы, понявшие глубинную суть происходившего, торопливо делали выгодное для себя дело. Особенно развернулся думный дворянин Малюта Скуратов-Бельский — его старанием все кремлёвские дворяне начали присягать Дмитрию. Более того, Малюта Скуратов, воспользовавшийся тем, что воевода полка князь Владимир Воротынский вместе с остальными боярами находились в сенях перед опочивальней Ивана Грозного, уговорил тысяцких и сотников царёва полка привести к присяге царевичу Дмитрию своих подчинённых. Сделать это удалось. А полк — это великая сила. Неодолимая.