Апрельский туман - Нина Пипари

Не хочу, ужасно не хочу смотреть давно не интересующее меня, бессмысленное, исключительно коммерческое зрелище, один только вид телевизора загоняет меня в шкуру тех, для кого это одноглазое чудовище — единственный друг и товарищ. Но заставляю себя досмотреть матч до конца — для папы это так важно!

Я уже давно не люблю футбол, точно так же, как не люблю мороженое и прогулки в парке по воскресеньям, — но родителям так хочется верить, что я все еще их маленькая жизнерадостная дочь! И я пересиливаю себя, давлюсь сладостями и делаю вид, что все эти детские радости доставляют мне истинное удовольствие и будут доставлять впредь. Господи, у меня еще осталась какая-то совесть, чтобы не выбивать колченогую стремянку из-под их ног своей никому не нужной искренностью — я искалечила им всю жизнь и продолжаю ее укорачивать, должна же сделать для них хоть что-то хорошее!

Конечно, все чаще наружу прорываются последствия постоянного преодоления себя — и я срываюсь и хамлю им. Но и мне, правда, очень тяжело.

Исподтишка бросаю взгляд на папу, но он весь в футболе, — и я рада за него. Хотя бы на коротких два часа мысли обо мне перестанут его мучить. И тут же перед глазами появляется лицо мамы, которая сейчас готовит что-то на кухне — и наверняка предается тяжким размышлениям о моей судьбе.

Чтобы избавиться от навязчивого образа мамы, я перевожу взгляд на экран. Вот где все просто! Есть цель и азарт, есть честолюбие всех оттенков и размеров, есть уязвленное самолюбие, есть конкретные тревоги и волнения, в конце концов, есть тренер, представляющий собой более чем реальную угрозу. Они бегают, и бегают, и бегают, и падают, и забивают, и возмущаются, и переживают, и ругаются с арбитром, и прыгают друг на друга — но для меня они просто движущиеся схемы, что-то вроде настольного футбола.

Вдруг один упал и остался лежать, схватившись рукой за ногу. Настырная камера, стремясь как можно полнее удовлетворить бестактное зрительское любопытство, берет крупным планом лицо пострадавшей схемы — и я вижу лицо живого человека, искаженное страшной болью. Камера показывает, как к человеку, скорчившемуся на газоне, подъезжает маленький реанимобиль, оттуда выскакивают несколько человек, они кладут футболиста на носилки. И снова камера берет его крупным планом: я вижу маленькую бледную руку, прильнувшую, словно испуганный ребенок к матери, к груди человека со стетоскопом на шее. Тонкие пальцы не хватают врача за одежду — они просто осторожно держатся за другого человека, и видно, что их хозяину страшно и одиноко, для него очень важно, что рядом с ним живой человек, и он боится потерять эту связь с внешним миром.

Камера отъезжает: теперь я вижу и лицо, и эту маленькую белую руку — нет, это уже не бегающая машина, это настоящий человек. Я замечаю, что у него осмысленное, тонкое, хоть и некрасивое лицо, глубокий шрам на щеке, который, возможно, всю жизнь продержал его в закомплексованности, высокий лоб и глубокие серьезные глаза.

И мне кажется, что я могу представить его жизнь. Возможно, он постоянно чувствует себя одиноким и опустошенным, но только сейчас, когда чудовищная боль заглушила в нем здравый смысл, он наконец выпустил на поверхность свой страх и тоску по человеческой заботе и вниманию.

Его уже унесли, и игра продолжает идти своим чередом, и схемы продолжают выполнять свои функции. А я все вспоминаю эту руку и гримасу боли на лице со шрамом. И схемы начинают казаться мне лошадьми на ипподроме. Не прибегаешь первой больше положенного — списать, состарилась — списать, получила повреждение — списать.

Как все мерзко устроено в этом мире.

Потом улыбаюсь собственной впечатлительности — напридумывала бог знает что на ровном месте.

Футбол заканчивается, и мы с папой идем на кухню делиться с мамой впечатлениями от игры. Мне хочется сделать им приятное, а для этого придется разыграть небольшой спектакль. Омерзения к самой себе я уже не чувствую — только бесконечную, тупую пустоту в душе и желание во что бы то ни стало изменить это жуткое выражение обреченности на родительских лицах. Вдохновенно описываю кульминационные моменты игры — и сама начинаю верить в то, что они действительно меня взволновали. Жестикулируя и гримасничая, я направляю основной поток информации к маме, но иногда перехватываю умиленно-восхищенный взгляд отца — и мне приятно видеть его таким счастливым. Он прямо светится от гордости, ему до дрожи в коленях приятно чувствовать мою солидарность, мое надежное товарищеское плечо.

Мило улыбнувшись и пожелав им спокойной ночи, я выхожу из кухни и затылком чувствую счастливые взгляды, которыми родители меня провожают. Юркнув под тяжелое одеяло, накрываю голову пахнущей маминой заботой подушкой (она долго и тщательно ее выбивала и вытряхивала, чтобы выветрить из материи въедливый запах стирального порошка), — бу-бу-бу — все равно до меня доносятся их голоса, их беседа, похожая на бесконечное вращение старой разбитой карусели на непрочном ржавом стержне. И этот стержень — я. По давно заданной траектории кружится старая карусель, и сидящим в ней хорошо известны все виражи, когда дух захватывает, все повороты вниз, когда сердце замирает в бесконечном предвкушении подъема, который наступит, обязательно наступит… А стержень скрипит и стонет, но по инерции продолжает удерживать на себе карусель, завывая на поворотах, не находя сил остановиться.

Ника, Ника, Ника… Как бы мне хотелось поскорее уснуть и видеть тебя и тот старый заснеженный парк. Почему я не могу вспомнить тебя так четко, как хотелось бы? Почему Дом так силен? Почему мир так силен, а я так несвободна? Только сейчас — в темноте, в тишине, под одеялом — только сейчас я вижу тебя так близко, так четко. Вижу наш мир, вижу смысл, помню запах счастья и спокойствия.

А утром ты снова утонешь под грузом Дома…

* * *

Любую пору году, любой месяц, любое время суток можно узнать вслепую — по звукам, которые доносятся с улицы, и по особым, присущим только этому времени запахам. Например, запах горящего костра воспринимается совсем по-разному в июле и августе. 8 часов вечера — это совершенно разные миры в начале июня и накануне июля. В июне весенние птички все еще бодрятся, хотя поют уже не так звонко и жизнерадостно. А вечером, окончательно одурев от изматывающей жары, опустевшую безмолвную улицу разрезают предагональные стоны последнего соловья.

Слишком, слишком много всего, а я слишком маленькая, чтобы все вбирать в себя. А без Ники из меня ушли последние силы для борьбы с