Апрельский туман - Нина Пипари

Чем желтее становилась трава, чем обреченнее гукала горлица, чем утомленнее выглядели потные лица прохожих, чем дольше длился час заката, то есть чем ближе была черта, за которой лето должно было передать эстафетную палочку осени, — тем чаще и четче в моем сознании возникал образ Ники. Сначала он появлялся, почти не вызывая никаких чувств, — Дом манипулировал мной, как хотел. Но чем дольше я о ней думала, тем сильнее хотелось увидеть ее чудесное лицо и услышать мягкий ровный голос, произносящий странные слова.

Все чаще я журила себя за дурацкий договор, из-за которого ни я, ни Ника не знали адреса и телефоны друг друга. Иногда, когда становилось особенно одиноко и багровое солнце выжигало в моей душе остатки жизнелюбия, даже обзывала себя дурой и тупой гордячкой. Правда, в большинстве случаев чувство собственного достоинства брало верх над унизительной привязанностью, и тогда я гордо стряхивала с души «сопли с сахаром» и врала самой себе, что абсолютно счастлива и мне никто не нужен. Но «триумф воли» давал все большую трещину и в конце концов рассыпался в прах. Однажды я проснулась и нашла в себе мужество признаться в том, что было очевидно уже очень давно: образ Ники заполнил собой все мое существо, все мои мысли, все мои реакции, все мои ассоциации — все. И даже не столько ее лицо — скорее ее мировоззрение, ее ощущение жизни, отношение к реальности.

Но Дом не сдавался. Дом бесконечно анализировал сложившуюся ситуацию, пытаясь уяснить, почему я впала в такую зависимость от этого человека, почему я, такая гордая и эгоцентричная, так легко привязалась к своей сверстнице, где и когда возведенная с таким усердием неприступная стена моего сознания дала трещину, через которую проскользнул прозрачный ручей Никиной души.

Чтобы избавиться от ее неотступного образа, я все чаще сажусь на велосипед и мчусь куда глаза глядят, мчусь ошалело, кручу педали с таким остервенением, словно жестокая физическая боль сможет вытравить боль душевную.

Какое бы направление я ни выбрала, каждый раз мой путь непостижимым образом обрывается в одном и том же месте в центре Парка. Небольшой заброшенный мостик, внизу извилистый неторопливый ручеек, вокруг тяжелая зелень и птичьи голоса. А у меня перед глазами стоит странная, не имеющая отношения к окружающему миру картина, скорее, даже целый мир: ослепительная пустыня, какое-то огромное, абсолютно пустое здание — не то заброшенный завод, не то старинная тюрьма, не то облезлая больница с пустыми глазницами, — и ни души вокруг. Несмотря на белоснежное, ослепляющее солнце, там довольно холодно, и время от времени плотный воздух прорезает чистый звук одинокой трубы. Так я и сижу — наполовину окруженная чудесным прохладным парком, наполовину засасываемая желтой пустыней. Я уезжаю оттуда — и видение исчезает.

По дороге домой каждый раз проезжаю мимо игрушечного паровозика с вагонами. И каждый раз нетерпеливо жду встречи с ним. Вот я выезжаю из парка, выворачиваю на проселочную дорогу, приближаюсь к старой заброшенной части городка и с каждым оборотом колеса чувствую, что паровозик все ближе. Когда он уже показывается на горизонте — пустой и дикий, дрожу от волнения, и все мое тело становится одной напряженной мышцей. Я никогда не останавливаюсь около него, более того, никогда не смотрю в его сторону, проезжая мимо, — мне страшно. Этот паровоз — из той пустыни, я очень хорошо это знаю. Если сяду в него, он умчит меня туда, откуда уже никогда не выбраться. Но заставить себя поехать по другой дороге не могу.

Когда я в более-менее адекватном состоянии и мистическая пелена слетает с окружающих меня предметов, начинает казаться, что было бы неплохо прокатиться на этом паровозике ночью по главной парковой аллее. И чтобы он ехал сам, без посторонней помощи, и чтобы я не знала, каков наш пункт назначения и есть ли он вообще. А из черного парка будут доноситься странные звуки, и обязательно труба — такая чистая и пронзительно одинокая! И ослепительно-белая лошадь будет то тут, то там мелькать своей волнистой гривой! Но потом сомнения, как тараканы, начинают стекаться со всех сторон в мою голову, и я уже твердо уверена, что поезд отвезет меня именно в ту пустыню.

Я чувствую свою отрезанность от внешнего мира, на родителей смотрю чуть ли не с удивлением — просто не узнаю их. Какие-то посторонние люди чего-то постоянно хотят от меня, с ужасом заглядывают в глаза, иногда трясут за плечи и говорят непонятные вещи испуганными голосами. Пребываю в каком-то вакууме, день похож на день, время превратилось в одинаковый товар на ленте конвейера, я ничего не понимаю, но уже и не хочу.

Вечера стоят душные, бесконечные и тоскливые. Чужие лица родителей маячат передо мной, как рыбки в аквариуме. Мы сидим на веранде, они говорят — много и громко. Я ничего не слышу, время от времени к моему сознанию прорываются обрывки фраз, чаще всего различаю слово «Вера», но и оно мало о чем говорит мне.

— …да что же это такое, так больше не может продолжаться… посмотри, на кого ты стала похожа… замкнулась в себе, нет чтобы пойти погулять… нет, нужно обратиться к специалисту… А. так и сказал: вот, говорит…

Этот монолог словно выдергивает меня на мгновение из бездны, до дна которой едва долетают слова… Я резко вдыхаю воздух и чувствую непреодолимое, жгучее желание сказать что-то острое, что сожмет мамино сердце чудовищной болью и навернет на ее глаза горькие слезы от обиды и несправедливости. Целюсь в самое больное место:

— Послушай, ведь я не виновата, что у тебя такие неблагонадежные гены…

Мама плачет, папа трясет ногой и гладит маму по спине, тщательно избегая смотреть мне в глаза. Я сижу на самом краешке стула, как натянутая струна, впиваясь остервенелым взглядом в их лица, потом резко вскакиваю и, громко хлопнув дверью, ухожу в свою берлогу.

* * *

Потом неожиданно нагрянул август. Какой глупец сказал, что осень — пора увядания природы, а зима — это ее биологическая смерть! Ничего подобного: все мертво уже в конце июня. Весной действительно природа оживает, но этот период гораздо короче, чем нам кажется. До середины мая все в самом деле стремительно и отчаянно, с каким-то нездоровым остервенением начинает цвести, размножаться, расти, жить. Беззаботные птички радостно приветствуют появление солнца на небосклоне и сопровождают его путь хвалебными песнями.

Но вот незаметно подбирается июнь, и природа выдыхается, ее активность затормаживается, и все живое, словно устав от непосильной работы, машет рукой