Перстенёк с бирюзой - Лариса Шубникова

полыхающие румянцем щеки. Молчала до тех пор, пока тётка не протянула ей кус хлеба.

– Благодарствуй, – едва не прошептала.

– Настя, а ведь правда, хлеб душистый, – Илья улыбнулся. – Как ты говорила-то? С солью надо?

– Она любит, – Ульяна потянулась взять шепотку. – Хочешь, боярин, и тебе?

– Хочу, – Илья протянул ломоть Ульяне, ждал, когда посыплет.

Тёткина рука чуть заметно дрогнула, но соли не обронила. Сыпала-то щедро, не глядя, да и сам Илья не смотрел на хлеб...

Настя в тот миг многое разумела, взяла ложку в руку, да так и сидела, улыбалась. Потом уж оглянулась на Норова, и глаз не отвела. А как иначе? Глядел отрадно, взором согревал.

Глава 27

– Настя, ко мне ступай, – Ульяна манила боярышню сесть рядом на толстое бревно, какое принесли для бояр. – Чего ты там бегаешься?

А Настасье в тягость сидеть рядом с тёткой, когда на берегу красота такая. И к реке хочется бежать, и по бережку песчаному походить, и промеж деревьев поскакать. А как иначе? Народец собрался вдалеке, костерки уложил, отовсюду песни, посвист и задорные девичьи взвизги. Как тут усидишь?

– Ульяна Андревна, отпусти ты ее, – Илья устроился рядом с тёткой. – Когда ж еще молодости радоваться? Чего ж боишься? Ужель обидит кто пичужку такую?

– Завсегда боюсь, – тётка голосом понежнела, глянула коротко на Илью да скоро глаза отвела. Насте почудилось, что Ульяна румянцем залилась, но и закат ярок был. Вдруг то не стыд, а отсвет красного всполоха?

– Отчего? – пытал дядька. – Отчего боишься? Ведь ране не в Порубежном жили, в городище княжьем. Там, чай, ворога с полсотни лет не видели. Обидел ее кто? Иль тебя? – брови нахмурил.

– Кого тут обидели? – из-за деревьев показался Норов с дровами подмышкой. – Тебя, Ульяна? Кто посмел? – спросил суровенько, скинул поленья у костра да поглядел на Настю, что стояла поодаль, не знала – бежать к Вадиму иль от него.

– Что ты, никто не обижал, – тётка улыбнулась совсем по-девичьи.

– А что ж про обиды сказываешь? – Вадим, будто потянул кто, качнулся и пошел к боярышне.

– Так в жизни много чего бывало, – Ульяна вздохнула. – Через день Насте восемнадцать стукнет, так я и припомнила…

– Что припомнила? – Илья все норовил заглянуть в глаза Ульяне.

– Как ее к себе забрала… – и за платочек схватилась, утёрла слезу.

Настасья ручки к груди прижала, глядела на тётку, какую давно уж не видала плачущей. И не разумела сразу, что у самой глаза мокрые стали, не заметила, как Норов встал рядом, будто от ворога спрятал.

– Как забрала? – Вадим потянул Настю за рукав, усадил на бревно напротив тётки и Ильи. Сам рядом сел, кинул поленце в малый костерок.

– Тому уж более десятка лет, а все как вчера, – Ульяна пробежалась пальцами по убрусу, заправила под плат волосы, что выбились на волю. – О том, что Пётра, отца Настиного, и жены его не стало, узнала много дён спустя. Собралась ехать, хоть на могилку сходить, дитё их проведать. Чай, не чужие, родня, пусть и дальняя. Надел Карповых недалече от княжьего городища, вторым днем я и добралась. На подворье ступила и обомлела. Из домины песни, холопы пьяные по двору бродят, псы и те без привязи мечутся. В сенях насилу отбилась от хмельного мужика, стала девку какую нето кричать, так явилась грязная, растрепанная. Все разуметь не могла, о чем я ей толкую и какую Настю ищу. Помню, отпихнула я ее и пошла наугад. Во все двери совалась, а не сыскала. В гридню не заглянула, дюже шумно и охально. Потом по клетям полезла, в одну малую забрела, а там девчушка сидит. Ручки тоненькие, ножки худенькие. Рубашонка на ней изгвазданная, обуток и в помине нет. Помню, в руках у нее утешница тряпичная – кривая, грязная. Я поначалу подумала, что дитё холопское, потом лишь и догадалась, что Настя. Кудри-то у нее материны. Настёнушка к стене привалилась, головенку к бревну прижала и поскуливала. Да жалобно так, что я и сама заплакала. Потом руку ко мне протянула и попросила водички испить, а голосок-то тоненький, болезный. Клетуха тесная, темная. Холодно там, сыро, я и разумела, что в огневице Настя. Шагнула ближе, руку ей ко лбу прижала, так едва не обожглась. Горела девчонка-то, болела. Потом оглядела ее всю, чуть не взвыла в голос. Тощая до синевы, одни лишь глаза да космы. Я тогда себя не вспомнила, подхватила ее и бежать. По сеням летела, как дурная, а у гридни взвилось во мне. Дверь ногой распахнула и прямиком к хозяину. Дядька двоюродный Карповский надел принял, сундук заграбастал, видно пировал по такому случаю да не один уж и день, а то и седмицу. Не помню, что говорила, только ругалась ругательски, кричала, а напоследок сказала, что девчонку себе заберу, – умолкла, слезу утёрла зло.

– А он что? – Вадим вызверился, кулаки сжал до хруста.

– А что он, – Ульяна брови свела зло. – Хмыкнул довольно и кинул мне под ноги пять серебрушек, мол, Настина доля от отцовского наследства. Я ему в морду плюнула и ушла. Все Настю к себе прижимала, она легонькая, тощенькая, боялась поломать ей чего. На подворье догнала меня хмельная хозяйская жёнка, стала в руку пихать узелок, Настины пожитки. Я ее облаяла и вошла вон. Унесла Настеньку как есть, без всего, подале от сатанинской домины. Иду, прижимаю ее к себе, а она, видно, совсем плоха сделалась. Я и шагнула в первую избу, там с хозяином уговорилась за малую деньгу и зазвала знахарку местную. Три дня боялась, что умрёт девочка моя, вся слезами изошла, на молитвы голоса не осталось. Выжила. Бог помог, не иначе, – и умолкла.

– Боярскую дочь в клеть? – Голос Норова – злобный, тяжкий – вспорол тишину.

– Дверей-то не запирали, – Ульяна и сама серчала, слезы утирала. – Забыли об девке во хмелю, вот и ходила одна по дому не кормлена, не поена. Не иначе сама забралась в клетуху, угол себе выискала, как кутёнок издыхающий. Вот с той поры тесноты и пугается. А я по сей день боюсь, что захворает и покинет меня.

– Тётенька, голубушка, – Настя вскочила, кинулась к Ульяне, рухнула