Перстенёк с бирюзой - Лариса Шубникова

перед ней и голову положила на колени. – Не плачь, хорошая, не надо. Ну что ты? – гладила тёткины руки. – Живы все, в здравии. Зачем о плохом? Ты посмотри вечер-то какой, солнце какое нарядное. Завтра тепло будет, птицы щебетать станут. Не помни плохого, не надо!

– Настенька, как не помнить, – Ульяна целовала кудрявую макушку боярышни. – Едва тебя не лишилась.

Потом уж обнялись крепенько, да так и сидели, покачивались.

– Дай тебе бог, Ульяна Андревна, – Норов встал и поклонился Ульяне поясно. – Сберегла.

– Ну что ты, Вадим, – тётка только рукой махнула. – Почто поклоны бьешь? Чай, не чужие мы, а самые что ни на есть близкие люди. Дай тебе бог, приютил нас, не выкинул.

– Вадим, – Илья голос подал, – а не наведаться ли нам к Карповым? Как мыслишь? Поучить бы.

– А то как же, – Норов уселся и, по всему видно, старался злобу унять. – Если все сложится, как задумали, к середине лета будем в княжьем городище. Как там Ульяна сказала? Вторым днем доберемся?

– Спохватился, – Ульяна снова стала прежней, чуть ворчливой и разумной. Подняла Настасью с земли и подтолкнула в спину к Норову. – Думал, я не нажаловалась? До князя дошла, едва ноги не стерла. Дядька Настин помер, удар его разбил. Надел разделили, потом еще раз, и еще, пока от него и лоскутка земли не осталось. Людишки домину растащили на бревна. Была я там вдругоряд, правды для боярышни искала, а нашла только ворону. И ведь сидела, окаянная, на старом заборе, каркала на меня.

– А ты что ж? – Илья улыбнулся. – Обругала ворону и ушла?

– Как угадал? – Ульяна кинула на дядьку взгляд искристый. – Так и было. Слов скверных ей наговорила и отправилась восвояси.

Настя уселась тихонько рядом с Вадимом, прыснула легким смешком. За ней хмыкнул дядька Илья, а потом и Ульяна засмеялась. Норов держался, но недолго, головой помотал и заулыбался. А через малый миг послышался ехидный смешок зловредного писаря, а вслед за тем и сам он вылез из кустов:

– Благодать-то какая, – начал елейным голоском. – Все радуются, на ворон лаются. Сидят сиднем, веселье пропускают. Видать, гордыня боярская мешает к честному люду пойти, слово мудрое кинуть.

– Никеша, – Норов изогнул бровь потешно, – ухи у тебя больше, чем ты сам. Все услыхал, все с ног на голову поставил. Чего тебе, коряга старая?

– Кому коряга, а кому дедушка Никеша, – писарь подмигнул Настасье. – Там вон Захарка на дуделке играть принялся, девки скачут довольные, а вы тут.

– Никифор, какая такая дуделка? – вскинулась тётка. – Страстная неделя!

– А я об чем? – дед закивал, затряс бородёнкой. – Бесстыдство творится, а бояре хохочут.

– Ну я им покажу дуделку, – Ульяна взметнулась с бревна и зашагала туда, куда указывал зловредный. – Игрища невместные затеяли, скакать принялись, – вскоре голос ее сердитый затих, а сама она затерялась средь кустов.

Настя обернулась на Норова, взглядом спрашивала, мол, что теперь? А тот сидел, прищурившись и все глядел на Никешу.

– Схожу, пригляжу за боярыней, – Илья и сам подскочил, бросился вдогонку за тёткой.

– Вот теперь благодать и наступит, – писарь довольно зажмурился. – Батюшки, закат-то какой. Такого и не припомню, – двинулся к реке, потешно всплескивая руками. – Надоть полюбоваться, инако когда еще такое узришь? – у самой воды обернулся и подмигнул Норову, а потом ушел подале.

Настасья глянула на Вадима, а тот глаза прикрыл ладонью и смеялся:

– Змей хитрющий, – Норов провздыхался.

– Это деда тётеньку выманил, да? – разумела боярышня. – Ты так велел?

– Верь, любая, ни словом ему не обмолвился, – Вадим взял Настю за руку и прижал ее к груди. – Так или иначе, рад, что писарь у меня такой. Когда б еще нам выпало вот так посидеть?

– Вадим, – Настя и сама улыбалась, – так тётенька вернется вскоре. Она ужо быстро порядок наведет.

– Нет, – Норов покачал головой, – дуделка-то еще пищит. Если б шла она ругаться, так уже ни песен не услыхали, ни свиста, ни смеха.

Боярышня прислушалась и разумела – правый Вадим. Одного не поняла, где ж потерялась Ульяна, отчего не настигла охальников и порядка не навела?

– Пойти, глянуть, куда тётенька запропастилась? – Настя заглядывала в серые глаза Норова и разумела – идти не хочет, двинуться не может.

Рука Норовская греет ее руку, взгляд его – обжигает. С того в самой Насте огонёк затеплился – малый, но жаркий. Сидела, глупая, силилась понять с чего все это, а думки-то врассыпную, как девки дворовые, каких поутру гоняла боярыня Ульяна.

– Что ты? – Норов убрал кудряху Настину с лица, заправил за ушко. – Отчего так смотришь? Впервой увидала? – и ответа ждал.

И ответить нечего, и смолчать сил нет. Вздохнула и высказала:

– Впервой, – безо всякой робости посмотрела прямо в глаза боярину, а вслед за тем говорить принялась да так, как всегда говорила с Илларионом, от сердца, как на духу: – Всякий день смотрю на тебя, как впервой. Утром ты сердитый, днем – добрый, а ввечеру такой, какого и угадать-то неможно. Иной раз думаю, какой ты есть? Муж бо ярый иль парень дурашливый. Чего ждать от тебя? Одно знаю наверно, с тобой рядом ничего не боюсь. Ни ворога, ни тесноты, ни темени. Ты все можешь, всех одолеешь.

– Настя, – Вадим качнулся к ней, едва лбом к ее лбу не прислонился, – если б не ты, был бы я Норовым, всяким днем бездушным Порубежненским боярином. С тобой ожил, разумеешь ли?

– Что ты, – глаза прикрыла, чуяла, как под ее ладонью бьется сердце Вадима, – не говори так. Кто я есть, чтоб слова такие от тебя принимать? Ты всегда таким был, инако откуда что взялось? Так не бывает, чтоб враз все появилось или исчезло, – задумалась на малый миг: – Иль бывает?

– Бывает, – потянулся, поцеловал гладкий лоб боярышни. – Мне одного взгляда на тебя хватило, чтоб вся моя жизнь перевернулась. Увидал в гридне своей, так и... – наново целовал в висок, в щеки. – По сию пору помню, как на косу твою глядел, когда ты ушла с теткой.

Настя и не рвалась