Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева

и сочетаний, с таким избытков чувств, а главное, их тончайших оттенков, что я едва ли поспевал за мелодией, бывшей то грозной и величественной, то нежной и трогательной, то полной задумчивости и размышлений, то вновь решительной и суровой. Но все-таки она владела мной всецело, как и – я ощущал это по тому, как все вокруг затаили дыхание – владела каждым человеком в зале. Оглядываясь по сторонам, я испытал вдруг странное желание вскричать всем этим людям: «Да ведь это восхитительное создание на сцене, эта скрипачка во втором ряду – моя девушка, мне она отдала свое сердце, стало быть, я часть той музыки, часть того огромного чувства страсти, тоски и страшного разочарования, что она заключает в себе!»

Это был Сергей Рахманинов, и мне так хотелось, чтобы концерт №2 не скончался и звучал вечно. Вдруг я осознал, что еще года два назад я не знал ни имени Сергея Рахманинова, ни тем более был бессилен понять подобное музыкальное творение; предел моих предпочтений ограничивался простым роком. Мог ли я представить тогда, что буду внимать звукам оркестра, затаив дыхание? Мог ли предполагать, что с десяток раз посещу концерты не иностранных певцов, а концерты классической музыки?

Внезапно мне представилось в сером безысходном тумане воображения, что эту бесподобную красоту, мир чарующих нот и мою неземную Катю я променяю на пустую, плохо топленую квартирку в Берлине и чуждых мне по духу, языку и культуре людей, людей, глубоко безразличных мне и ко мне, и кто-то будто ужалил меня в самое сердце. Мог ли я совершенно добровольно потерять все это, было ли это разумно, было ли это возможно?

После концерта я нашел Катю за кулисами, как и всегда, протянул ей нежно-розовый букет цветов. Она удивилась мне и не выглядела ни раздраженной, ни озлобленной, ни ехидной, и я тотчас заметил про себя, что то неприятное впечатление, что преследовало меня после последнего нашего разговора было не более чем дымкой, наговором, и что истинная Катя была вот такой: задумчивой и милой.

Я просил ее поехать со мной, но она согласилась только на чашечку кофе в близлежащей кофейне. Это был дурной знак: мы вновь отдалились, вновь стали чужими, и она не искала примирения со мной. А все-таки я раскрыл ее свои мысли.

– Я сам буду помогать тебе искать работу, поверь мне, для меня это будет важнее даже, чем моя собственная работа. Хочешь, прямо сегодня ночью мы переведем твое резюме на английский и немецкий?

– Резюме? Да ведь у меня его нет… Пылится где-то совсем устаревшее, с парой строк…

– Даже лучше! Напишем сразу новое на английском. И потом, если вдруг – хотя я не верю в это – но по какой-то причине через год или два мы не найдем тебе подходящую твоему таланту работу, я обещаю, что мы вернемся в Москву. Вот видишь, тебе совершенно нечего бояться.

Катя молча глядела на меня, и глаза ее наполнялись странным чувством, будто она без слов отторгала меня. А затем, словно чтобы скрыть это неприятие, она опустила взгляд на свои ладони, лежавшие на столе и сложенные в замок. Я тут же сжал ее ладони.

– Ты на многое готов пойти, чтобы только увезти меня с собой.

– Конечно! Нам надо будет еще зарегистрировать брак, иначе тебе не сделают приглашение. Я на все готов, только чтобы ты была со мной.

– Саша, милый, это очень трогательно… – Однако Катя по-прежнему не поднимала глаз от стола. – Но я не поеду… совсем по другой причине. Я не лгала тебе тогда: я просто не могу, и все тут! У меня здесь две сестры и два брата с племянниками, в Красноярске – пожилые родители, друзья, целый мир теплоты, любви… Ты же предлагаешь разорвать наши жизни, умыкнув от них жалкие клочья, бежать с этими лохмотьями за рубеж. Во имя чего? Нас никто не гонит, и нет нужды отчаливать на «философском пароходе». Так зачем же так понапрасну себя мучить? В этом мне видится какая-то странная, нездоровая склонность к самоистязанию…

– Ах, Катя, оставь! Мною движет одно: неиссякаемая ненависть к режиму…

– И к нашим людям, и к нашему языку…

Я действительно в те годы употреблял в речи массу англицизмов, зачастую совершенно ни к месту, но теперь я пишу свои слова по памяти, большей частью забывая об этой своей прошлой особенности, несколько приукрашивая собственную речь. Катя в те дни журила меня за избыток иностранных корней в моих предложениях. Как бы то ни было, она была права: я обожал английский и испытывал едва ощутимую неприязнь к русскому языку.

– Нельзя жить ненавистью, Саш, так ничего не получится у тебя…

– Именно поэтому я и хочу уехать, ведь я знаю, что в Европе я навсегда оставлю эту ненависть в прошлом.

– От себя самого – не убежишь.

– Глупые, избитые слова, за которыми не стоит никакого смысла!

– Понятно.

– Так значит: «нет»?

Я будто в самом деле верил, что за одну долю мгновения она передумает, меня бросило в жар от волнения, но Катя отрицательно покачала головой.

– Стало быть, это конец?

– Да.

– Позволь мне хотя бы проводить тебя до дома. Я без машины.

– Не стоит. Продлевать боль.

В вагоне поезда она вдруг сказала странную вещь:

– Не верится, что где-то погибают и становятся инвалидами и сиротами люди, дети… а мы с тобой ссоримся и расстаемся из-за вещей, которые нельзя ни пощупать, ни увидеть! Какие же мы маленькие, маленькие, бессовестно маленькие люди!

Я не понял ее слов и не придал им значения, потому что был слишком подавлен. Я все сделал так, как она просила: не держал ее за руку, не целовал, не пытался приобнять ее, не провожал. И вот двери вагона раскрылись, это была ее станция.

– Прощай!

Какое жуткое слово, бесчеловечное, убийственная сила которого во всем своем ужасе лишь тогда представилась мне.

– Прощай! – сказал я в ответ.

Выйдя из вагона, она обернулась, и тут же стеклянные двери за ней захлопнулись, поезд тронулся, и последнее, что я уловил в ее лице, была тень горькой улыбки, скользнувшей по нему. Я знал, что точно в такой же улыбке скривились и мои губы. Да, это был конец. Необратимый и беспощадный. Вскоре я переехал, но – провидение или судьба, или все вместе – связь моя с Россией была не утеряна до конца, и мне суждено было мыкаться между Западом и Востоком еще несколько лет. Это было сродни ниспосланному на меня кем-то свыше