Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева

Среди этой полудикой, полухмельной, полувысокомерной массы англичан странным образом выделялись выходцы из постсоветского пространства: слишком добропорядочные для сбыта наркотиков, слишком здоровые и красивые для употребления даже травки, слишком бедные для ежедневных посиделок в пабах, слишком работящие для разврата – большей частью они вели скромный образ жизни, смысл и тайная прелесть которого были недоступны иностранной стороне острова. Встречались среди этих русских, украинцев, белорусов, казахов и состоятельные «русские», но и они жили так скромно, не связываясь с пороком, что, поистине, и англичане, и местное население имели полное право считать их, как это говорится «не от миру сего», а потому и справедливо полагать, что сближение между русскими и англичанами или русскими и испанцами было также возможно, как и полет из пушки на Луну.

Были также и просто туристы – огромный поток их – из разных стран Европы, в том числе из России и Украины. Однако они нас интересуют меньше всего, ведь туристы приезжали и уезжали, не оставляя после себя никакого отпечатка, хоть и оставляя вместе с тем существенную часть дохода на этом весьма дорогостоящем острове.

Первые дни безудержного детского восторга от самой только мысли о том, что они пребывали на глыбе из лавы, образовавшейся вокруг высокого вулкана, покрытой растительностью, пальмами, папоротником и лавровым деревом, глыбе, вросшей в сказочное место у Африки, для Лопатиных давно миновали. Манящий шум то кроткого, то свирепого океана больше не ласкал слух, почти голые песчаные пляжи не ублажали взор, как не радовал его и вид скалистых, заросших репейником и кактусом берегов. Беспрестанное лето, ни единый намек на холод и смену погоды вкупе начинали незаметно давить на душу, напоминая о том, что они безвозвратно потеряли.

Однако все это были пустяки, говорил себе Парфен, на все можно было закрыть глаза, не видеть ни парочки извращенцев, гуляющих под руку по утрам и вечерам, ни гологрудых немецких старух, с самым чинным и добронравным видом возлежащих подле своих восьмидесятилетних мужей и сорокалетних сыновей на пляжах, как и женщин с пластиковыми бюстами, которые те не стыдились оголять на берегу, не вдыхать в себя запах марихуаны, исходивший от бедняков-испанцев по вечерам, когда они, вместо того, чтобы купаться и освежаться после изнурительного рабочего дня, восседали в естественных нишах скал, куда добирались по одним им ведомым скользким и опасным тропам, и расслаблялись столь нехитрым и нездоровым образом.

Можно было видеть другое: ускользающий за кромку ребристого океана багровый закат, ловить последние медные отблески его, вдыхать в себя свежий ветер, вольный и сильный, как и все в природе. Слышать шум резвых волн, бьющихся так особенно грозно по вечерам о скалы и пещеры в них; если встать вверху над самыми этими пещерами, то этот шум поглощал все посторонние звуки настолько, что, если стоять особенно долго, можно было забыть о том, что в голове бурлили собственные беспокойные думы. Безупречная тишина мыслей в такой час была особенным счастьем, особенным дарованием, минутным освобождением от вездесущего бремени, вросшего в ум подобно тому, как горб врастает в спину калеке. Можно было, наконец, вообразить, что он был не Парфеном, не русским и не украинцем, не славянином, а совсем другим человеком, пришельцем из другой страны… из другой планеты. Как проще бы тогда сложилась его жизнь!

Сегодня он долго так гулял, то забываясь, то вновь погружаясь в едкие и хлесткие размышления – долго для отца маленьких детей, на деле же, прошло всего полчаса, прежде чем он вернулся домой к Карине.

Что же так мучило его, и почему он с болезненной тоской следил за чуть мерцающими огнями на другой стороне океана, блестящих на чужом острове, в чужой гавани, чужом поселке? Там, должно быть, была совсем другая жизнь: счастливая и безмятежная. Там жили люди, знавшие толк в любви и радости, работе и том, как обеспечить всю семью. А здесь, на острове самого Парфена все было наоборот.

Да, все было предельно просто: он бы намного дольше замечал лишь достоинства острова и в целом испанской жизни, были бы у него деньги, много денег! Но их у него не было, оттого-то и недостатки так рябили в глазах. Он бы начал их замечать лет семь спустя, тогда бы ему опротивела жизнь на чужбине настолько, что он бы, быть может, уговорил Карину что-то изменить, куда-то уехать. Но не прошло и года, как Парфен уже ясно представлял себе, что рай был только в одном месте на земле: там, где были деньги. А их у его семьи не было нигде, стало быть, и врата рая были для них закрыты.

С первого дня приезда Парфен перешел на удаленную работу, искал подработки, сдельные проекты, доведя уровень доходов по пятисот евро – большая сумма для его родного города! Однако здесь ее хватало ровно на аренду квартиры с двумя крошечными спальнями в очень старом потрепанном многоквартирном доме с самой дешевой мебелью и самым скромным ремонтом, сводившимся к беленым стенам и потолкам и простому кафелю на полу. А питание, а проезд на автобусе, а одежда, а подгузники, а школьные принадлежности (Мира уже скоро пойдет в школу, ведь здесь она начиналась намного раньше, чем в их стране)? Первое время Карине пришлось пойти на страшные унижения и обратиться к модераторам местного русскоязычного сообщества в социальных сетях, просить у них помощи. Не самые богатые женщины, матери, привозили ей все то, в чем уже не нуждались: детские кроватки, одежду, смеси, детское питание, просроченные крупы, макароны.

Неким подспорьем стали деньги, которые Карина обманом получила в качестве аванса за съем квартиры матери. Она должна была отправить их Зое Васильевне, как обещала, но в тайне от Парфена она не сделала этого, положив про себя, что им с детьми эти средства были нужнее, а мать и так могла догадаться предложить ей оставить их себе. Но она не догадалась, потому что намеревалась наказать Карину за ее своеволие, за то, что ослушалась Зою Васильевну и не поехала к ней в Москву! Что же, молодая женщина все переиграла и теперь просто не общалась с матерью, исключив ее из своей жизни.

Читатель, должно быть, спросит, та ли это была Карина: добрая, милая, пусть и своебышная, пусть и слабохарактерная, но все же не подлая, что он знал раньше? Как она оказалась способной на подобную низость? Все объясняется просто: впервые задумав обмануть мать, она действительно испугалась мук совести, которые должны были непременно последовать за ее