Слезы Магдалины - Екатерина Лесина

Сейчас на ней темно-красное платье с узким золоченым пояском. На ногах высокие сапожки, в руках – сумочка-конверт.

– Нет. Мы поедем вместе.

Жесткий голос, ледяной взгляд. Ненавидящий, будто это он, Димыч, успел сделать что-то, что вызвало ее гнев.

– И куда?

– На деревню к дедушке, – она набросила на плечи курточку из щипаной норки. – Или ты забыл? Ну же, Димочка, сделай усилие. Влад. Гошка. Машенька. Счеты. Тебе нужен свежий труп? Хотя, наверное, уже имеется в наличии, но... учти, я буду отрицать свою причастность. Недоказуемо.

Если бывают без вины виноватые, то эта стервь, гордо вышагивающая по ковровой дорожке, с виной невинная. Сдала бывшего хахаля и теперь раскаяние играет. И его в игру втянула. Позвонила, вытащила, приручила и теперь ведет на поводке.

А и вправду, что теперь делать, если Влада убили? Сознаваться, что мог предотвратить преступление, а вместо этого кувыркался в постели со свидетельницей? Фактически он, Димыч, соучастник.

Вела Надежда аккуратно. Пассажира не замечала. Только когда свернула с трассы на широкую грязную дорогу, бросила:

– А я на другое надеялась.

Объяснять, на что именно, не стала. А Димыч не переспрашивал. Сосредоточился на пейзаже – черное поле, рассеченное надвое зябким осинником. По ту сторону торчит остов далекой церкви, косым крестом опираясь на небо. Смутно знакомо, но... Дома, заборы, колдобистая дорога, словно выстланная шкурой доисторического зверя. Камни-чешуи, вмятины вдоль хребта и лужи каплями черной, звериной крови.

– Приехали, – Надежда увидела его первой. Вдавила тормоз – Димыча бросило на стекло, – выскочила.

– Влад! Владичка, ты...

Димыч выползал неуклюже, кляня и заклинивший ремень безопасности, и машинку – по-женски крохотную, норовящую поставить подножку.

– Он живой? Он ведь живой, правда? Димка, ну не стой столбом! Сволочи...

Притворяется, Димка, не верь ей. Она хорошая актриса, и на самом деле плевать хотела на избитого Влада. Беспокоится, чтобы не окочурился? Да счастлива будет, если...

Влад застонал, разлепил глаза – левый заплывал лиловым – и улыбку изобразил.

– Врача... надо врача... – Надежда крохотным платочком пыталась оттереть кровь с лица. – В дом его и врача.

В доме убого. Святые пялятся со стен, и взгляды их как дуло автоматов. Того и гляди, скомандует Спаситель: «Пли!» И ляжешь под крест да без покаяния.

Мыли лицо ледяною водой. Ждали врача, а он все не ехал. Влад же, очнувшись, сказал, что и врач, и Димыч, и Наденька с ее заботой могут валить ко всем чертям. Святые ухмылялись, им было известно будущее.

– Аленку найди, – Влад вцепился в ворот рубахи, дыхнул кровью в лицо. – Аленку, слышишь? Я ей помочь обещался и соврал. Свои проблемы. Ее нет. Нету ее, слышишь?

– Слышу, отпусти.

– Найди.

– Найду.

– Владичка, ляг, тебе в город надо.

– Да отцепись ты, дура! Аленку найдите... она следующая... убьет...

Человек наблюдал за происходящим с чердака. Было холодно. Окошко, перечеркнутое трещиной, иней на подоконнике, влага в углу. Старый дом рыдает по своим хозяевам. А чужое дыхание пятнами остается на грязном стекле.

Человеку хочется порисовать, как когда-то в детстве, но нельзя оставлять следов.

– Сколько можно грязь таскать! Ноги мой, слышишь ты, ублюдок! – она кидает в него грязную тряпку и, попав в лицо, расплывается улыбкой. – Глаза бы мои тебя не видели...

Уже почти не видят. Острова катаракты в синих некогда океанах растут стремительно – куда там кораллам-атоллам.

Божье наказание.

Господь справедлив, хотя она этого не понимает.

Она идет на кухню, поскальзывается на пороге, падает. Хрипит. Губы синеют, а руки грудь сжали. Нужно вызвать «Скорую» или...

Он выходит из квартиры, предварительно затерев следы тряпкой, которую развешивает на лестнице. Потом будут похороны и искренние слезы – наконец он освободился.

Машины у дома напротив несколько беспокоят. Человек гадает – уедут они или нет. Первой убирается грязный фургончик с эмблемой «Скорой». Затем вышла девица стервозного вида – еще одна, которая мешает жить, – и унылый парень.

Стояли. Спорили. Затем она схватила его за рукав и толкнула к машине.

Правильно. Уходите. Все уходите. Алена же пусть вернется... она нужна. Господь сказал, что время пришло.

И когда у дома возникла еще одна машина, человек ничуть не удивился.

Алена лежала в сумерках. Лилово-кисейных, сладко-кисельных. Бабка кисель варила из черной смородины. Ягоды россыпью по столу, и черные пятна от них, как от крови. Тереть приходится жесткой щеткой, свиная щетина елозит по мылу, развозя грязь.

Качает. Влево-вправо, а еще вверх-вниз. Голова упирается во что-то, стукается, но не больно. Просто в висках отдается: трам-парам-парам.

Лежать неудобно. На бок бы и ноги вытянуть, а то мурашки кусают за ляжки.

Алена хихикнула, но смешок не выскочил изо рта – заклеен.

Куда ее везут? Кто? Сумасшедшая девица с глазами рыбы-телескопа и крючком в нижней губе, на который она ловит доверчивых мальчишек? Мишка взрослый уже, но доверчивый... ведьма! Она сказала, что Алена ведьма, а на самом деле – сама такая.

И медальон забрала.

– Это слезки Магдалинины, – бабушка гладит цепочку, и медальон вращается, блестит глазками-камушками, которые не камушки, а слезы. – Грешница была, большая грешница...

Прямо как Алена, она вчера тоже нагрешила – в сад соседский залезла. А еще потом врала, будто это не она, а Машка, которая Гэлина.

– Но Иисус ее простил. Знаешь, что сказал, когда ее решили камнями побить и до самой смерти? Не судите, сказал. И еще – пусть бросит камень тот, на ком греха нет...

Алене странно: камнями ведь больно. И за что?

– А когда Иисуса казнили, то все, кто его любил, горько-горько плакали.

Алена плакала. Страшно умирать и очень жалко подвески. Не потому, что слезы – она не верит в каменное милосердие, способное любую душу отмыть добела, – а потому, что бабушка верила.

Постепенно становилось душно. Холодно, но душно. Воздух крали, и голова, переполненная звуками, начинала дергаться болью.

– Прощать врагам надо, как Господь прощал, – бабушка качает медальон на ладони, осторожно касаясь пальцами металла. – Жалеть их, несчастных, потому как гневом и злобой они сами себя сжигают. И других тянут.

Алена на полу. Она опять не понимает, но просто слушает: бабушкин голос ласков.

– Нету зла вовне. Зло внутри. Это как в зеркало смотреться, когда отражение видишь. Только вместо зеркала – другие люди. Чего ненавидишь в себе, то и в них искать станешь...