Harmonia caelestis - Петер Эстерхази

272

Опьянеть можно и от слов — даже нажраться до скотского состояния. Таков, например, механизм национализма. Но его на мякине не проведешь, он на эту уловку не купится. Это исключено, чтобы он кого-то там ненавидел или к кому-то относился предвзято только по той причине, что тот живет по ту сторону, так сказать, бугра. Моя мать снисходительно усмехнулась, полно, милый, уж не воображаете ли вы, что вы — bbermensch? Отнюдь нет, с оскорбленным достоинством отвечал мой отец, но то, что я — mensch, надеюсь, не подлежит сомнению?! Моя мать промолчала. Однако с тех пор! С тех пор моя мать перестала смотреть на отца как на очаровательного и пугающего мужчину, а считала его во всех отношениях венгром, себя же — … (лапутянкой), и все проблемы, заботы и заморочки, которые им уготовила жизнь (воспитание детей, режим Ракоши, нарушения цикла), рассматривала сквозь призму венгеро-…(лапутянских) конфликтов. Да вы, венгры, уже в половецких степях Бог знает что о себе представляли!… бросала она отцу в лицо. Или: Ну уж этот ваш разлюбезный Кошут! Мой отец не совсем понимал, что произошло, он был озадачен, он хмыкал, однако какое-то время спустя мало-помалу принялся защищать своих пращуров-азиатов, а по поводу Кошута заявил, что, хотя он и не его сторонник, нельзя так вот запросто сбрасывать его со счетов. На что мать аж взвилась, вот, вот, все вы венгры такие, пустое бахвальство и гонор, живем в неге, а ездим в телеге! Но позволь! Не позволю! Уж мы… (лапутяне), это веками знаем, сполна настрадались под вашим ярмом! Что за бредни? вскинулся в свой черед мой отец, нахмурил свой изнуренный венгерский лоб и отпустил едкое замечание насчет матушкиного менталитета, точнее — поскольку мать уже около месяца доставала его своим до мозга костей лапутянством, — замечание касалось менталитета… (лапутян). Мать, набросившись на отца, стала царапать его обезьянью мадьярскую рожу. Что-что-о?!! Как ты смеешь нас оскорблять, меня и моих отцов, которые жили в цивилизованном мире, с Хайдеггером были на «ты», когда вы еще ели сырое мясо, размятое под седлом?! рассмеялась она. Ах ты курица… (лапутянская), сказал мой отец недовольным тоном и врезал ей по физиономии. Скотина венгерская! Варвар! Что-что-что-о?!! Получай, сучара! Мой отец впал в азарт, поначалу он бил ее методично, а позднее уже только по вдохновению; к примеру, когда, утомленные схваткой, они мирно сидели за кухонным столом, еле переводя дыхание, и казалось, что все уже кончилось, мой отец небрежно, со всего маху, как какому-нибудь сопляку, неожиданно врезал мамаше: Вот тебе… (лапутянка) вшивая! прорычал он. Из носа у матери текла кровь, губы и лоб были рассечены; она тщательно вытерла лицо, тяжело вздохнула и нежно глянула на моего отца: Ну хватит, эксперимент окончен. Ты понял теперь, что опьянеть можно и от слов, мой милый, мой дорогой — она выдержала ироническую паузу — мадьяр? О том, что схлопотала после сего признания эта манда… (лапутянская), лучше не вспоминать.

273

На устроенном по случаю его дня рождения, что это было? нечто большее, чем вечеринка, хотя и не пышный раут, словом, во время мероприятия внимание моего отца было приковано не к оратору, лучшему его другу, а к некой неизвестной даме, к так называемой незнакомке — высокой, не менее 180 см, блондинке с длинными волосами до самой попы или с высокой, достигавшей кончиков волос попой. Мой отец нашел на лацкане своего пиджака длинный белокурый волос и протянул его женщине. Серебрящееся нечто, ничто. Женщина, 180 см концентрированной чувственности, с дружелюбной улыбкой хотела было принять протянутое ей ничто (блоу-ап), но, коснувшись волоса, с отвращением вздрогнула. Гадливость и дружелюбность смешались на ее лице, во всем ее теле. Откуда ей было знать о предположении, о концепции моего отца, согласно которой волос принадлежал ей, и он, мой отец, просто-напросто возвращал его, намекая на некое несуществовавшее их общее прошлое. Хотя, возможно, она испытала бы отвращение и в этом случае. Оратор тем временем забавлял публику рассказом о том, с какой дотошностью мой отец выбирал себе обувь, демонстрировал, как он, сантиметр за сантиметром, изучал верх, подошвы, носки, каблуки, проверял, как ботинки сидят, как гнутся, испытывал их стоя, сидя, лежа и при ходьбе, прогулочным шагом, бегом и останавливаясь как вкопанный; гости нетерпеливо смеялись. Друг моего отца говорил хорошо, но уж слишком долго. В ответном слове отец ограничился темой обуви; зато эти ботинки, заметил он хладнокровно, даже спустя двадцать лет, то есть по сию пору, остаются ботинками. Друг моего отца обиженно пожал плечами, после чего они обнялись. Рядом с тобой я чувствую себя в безопасности, шепнул он моему отцу. Тот снова обнял его. О высокой, не менее 180 см, женщине он совершенно забыл. А следующим утром готов был биться головой об стенку, g марта, в сороковой день рождения его друга, они вместе блуждали в окрестностях Штутгарта, пытались бежать, как позднее с рассеянным самосостраданием объяснял мой отец, ото всех, то есть от самих себя, что, по сути, одно и то же… двое мужчин, в беспросветном тоннеле. Светила полная луна, они сидели в придорожной канаве за околицей швабской деревни неподалеку от Швебиш-Гмюнда, и друг моего отца, которому как раз исполнилось сорок, болтал, словно они находились в салоне (тем самым, всегда напыщенным, подчиненным не теме, а говорящему, жеманным и ядовито-ироничным салонным слогом); предметом импровизированного доклада была манера берлинских женщин одеваться, а главным тезисом — утверждение, что одеваются они откровенно, ничего не держа под спудом, в их лексиконе, как и в их жизни, и слова такого нет, они показывают то, что есть, и что есть, то показывают. Все ясно, сказал мой отец. Отнюдь нет, старина, вот француженки, например, демонстрируют то, что красиво. Если у француженки красивые ноги, она показывает ноги, если же некрасивые, то показывает красивую юбку. Откровенность — типично немецкий, нравственный подход к вещам, в то время как «юбочный», то есть французский — подход эстетический. Все естественное прекрасно. Все ясно, сказал мой отец. Юбиляр со смехом махнул рукой. И тут началась стрельба, где-то рядом, рукой подать, хотя перед тем они тщательно осмотрели местность и удостоверились, что были одни, что сидят вдвоем, на чужбине, под звездным небом. Присмотрись они повнимательней, то увидели бы и падающие звезды, но они их не замечали, отцу, кстати, на них было наплевать, раскаленная грязь, так высказывался он о метеорах. Друг моего отца испугался. Он отнюдь не был трусом, но почувствовал, что сейчас умрет. Ерунда, отмахнулся отец, но все-таки погасил сигарету, чтобы светящийся уголек не привлек к ним внимание. О-о, сказал его друг. На руку моего отца брызнула теплая кровь. Знаешь ли, старина, его друг задыхался, но все же не изменил, не успел изменить светский тон разговора, я никогда не мог избавиться от подозрения, что цель Творения не есть цель этическая, не может быть таковой, я никогда не мог изгнать из себя эту мысль, он с трудом перевел дыхание, изгнать, то есть поступить с нею так, как Господь с первой парой людей; хотя, честно сказать, правя дела свои, мы с Ним находились в несколько разных позициях. Все ясно. Голова друга упала на руку моего отца. И рука его до сих пор не забыла тот легкий удар, тот шлепок, который она ощутила 9 марта.

274

Мой отец точно так же, как отец Пьеро делла Франчески: метафоричен.