Простые радости - Клэр Чемберс

неловко. – Вы можете зайти ко мне в газету. Или домой, но там мы, конечно, будем не одни. А сейчас я правда должна идти, только я не знаю, где я.

Она взглянула на часы и вскрикнула. Четыре. Она окажется дома не раньше пяти, а то и позже. Можно себе представить, какая встреча ее ожидает.

Говард вывел ее по туманным улицам на Стрэнд, где машины еле ползли, дюйм за дюймом, а фары отбрасывали конусы молочного света, и они торопливо попрощались. Поезд ехал даже медленнее обычного, столько стоял на остановках, что казалось, что он сломался, а потом, покачиваясь, величаво отправлялся дальше, так и не набрав полную скорость. Но даже ее виноватая тревога не могла испортить впечатление от этого дня. Память о нем не меркла, и позже она достанет ее из коробочки и будет разглядывать со всех сторон.

В пригороде туман рассеялся, оставив только прозрачный нимб вокруг фонарей. Джин ковыляла от станции вверх по холму, и парадные туфли кусали ее на каждом шагу.

Едва завидев свой дом, она поняла, что что-то случилось. Стояли сумерки, но света в окнах не было, а занавески на окнах спереди не были задернуты. Неловкими руками она нашарила ключ и сунула его в замок.

– Мама, где ты? – крикнула она в холодный неосвещенный коридор, но в ответ услышала только гулкое скребущееся тиканье старинных часов.

Ноги обдало холодным воздухом, и Джин поняла, что задняя дверь распахнута. Вглядевшись в сумеречный сад, она увидела ряд белых кухонных полотенец, мерно покачивающихся на веревке, и под ними размытые очертания человека – это была мать, раскинувшаяся на траве, будто во сне.

27

Когда субботним вечером на улице появилась “скорая помощь”, соседи припали к окнам. Мать несли на носилках к машине, и Джин ощущала присутствие этой молчаливой аудитории, собравшейся поглазеть на разворачивающуюся драму. Им придется подождать, прежде чем их любопытство будет удовлетворено.

В ожидании “скорой” Джин принесла из дома одеяло, подушку под голову и грелку и села, скорчившись, рядом с матерью на лужайке. Земля была влажная, руки матери – холодные как лед.

– Я рада, что ты вернулась, – прохрипела она, глядя на Джин слезящимися глазами. – Тут ужасный холод.

Она пыталась развесить кухонные полотенца – чертовы кухонные полотенца! – которые Джин оставила замачиваться, чтобы случайно не забрызгать новое платье. Потянувшись к веревке, чтобы повесить последнее полотенце, она потеряла равновесие и рухнула. На лбу набухла и пульсировала внушительная шишка, и все тело так болело, что было невозможно пошевелиться.

Джин чуть не заплакала, представив себе испуганные крики о помощи, оставшиеся без ответа, пока они с Говардом плутали в тумане. Но в то же время внутренний голос громко и настойчиво выдвигал доводы самооправдания: зачем матери понадобилось выходить в сад и вешать белье, ведь она никогда даже не пыталась этим заняться, когда Джин была под рукой? А теперь у нее, наверное, сломано бедро и двухсторонняя пневмония, хотя, чтобы свести ее в могилу, хватило бы и чего-нибудь одного, а во всем будет виновата Джин.

При мысли о том, что матери, причинявшей столько обид и требовавшей такого самопожертвования, не станет, бешено и протестующе заколотилось сердце. Как она скажет об этом Дорри? Как она проживет остаток своих дней – сирота, одна в пустом доме? До районной больницы в Бромли было совсем недалеко, и фельдшер у изголовья носилок без умолку приговаривал что-то успокоительное, несмотря на то что пациентка не могла ему ответить, разве что моргнуть или пошевелить пальцами.

– С ней все будет в порядке, правда? – прошептала Джин, сидевшая в ногах, когда наконец смогла посмотреть ему в глаза.

– Ну конечно, – сказал он с мощной, ослепительной уверенностью. – Она еще нас всех переживет, правда, мамаша?

Наверняка он использовал это стандартное утешение для всех, кто пока не умер, но Джин была благодарна и за него.

Когда они приехали в отделение неотложной помощи, мать куда-то увезли, и Джин почувствовала себя ненужной. До нее доносились тошнотворные запахи – рвоты, резины, хлорки и готовящейся пищи, – от которых ей до сих пор становилось дурно. Даже впечатления от больницы Чаринг-Кросс, куда более приятные, не перекрыли предыдущих мрачных воспоминаний о том, как она сама была пациенткой.

В приемном покое, так же покинутые, сидели, уставившись в пространство, полдюжины родственников других новых пациентов. Время от времени открывалась какая-нибудь дверь, и они в надежде выпрямлялись на стульях при виде медсестры – и сползали обратно, когда она, не замедляя шага, проходила мимо.

В одном углу пожилой священник пытался незаметно откашляться в платок, в легких у него булькало и потрескивало. Напротив Джин сидел молодой человек с взбитым коком и заткнутой за ухо сигаретой, разодетый будто на выход. Он был явно не в своей тарелке, с побагровевшей от смущения шеей, и непроизвольно постукивал ногой. Джин вспомнила, какой неловкой бывает молодость, и ей стало его жалко.

Какая-то женщина пыталась развлечь капризного младенца ключом на кожаном брелоке. Впрочем, этот способ исчерпал себя в считаные секунды, и ребенок захныкал с удвоенной силой. Женщина встала, пристроила его на бедро и начала ходить взад-вперед.

– Это не мой, это дочери, – объявила она, на всякий случай окинув всех свирепым взглядом.

Молодой человек поднял глаза, и Джин опознала в нем Ромео из типографии. Она кивнула ему, и он кивнул в ответ, но она успела заметить, как по его лицу пробежала тревога – страх быть узнанным на людях женщиной средних лет. Сигарета у него за ухом напомнила ей о том, что в последний раз она курила с Говардом за обедом, целую жизнь назад. Она поняла, что у нее кончились сигареты, а завтра воскресенье, и ей нестерпимо захотелось курить. Она вышла из больницы и направилась к пабу напротив. На улице было темно, да и холодно после жаркой духоты приемного покоя, и она дрожала в своей тонкой кофточке. Паб был ярко освещен и забит любителями выпить, наслаждающимися субботним вечером. Джин купила пачку “Плейерс”. Несмотря на то что у нее часто заканчивались сигареты, а бросать она не собиралась, она все не могла заставить себя покупать их блоками. Как будто это было бы свидетельством слишком вызывающей веры в будущее.

К тому времени, как она вернулась в больницу, появилась медсестра и выкликнула ее фамилию. Сердце заколотилось от страха, но новости были обнадеживающие: мать приняли в гериатрическое отделение, она пьет чай. Она замерзла и в синяках, но в остальном не пострадала. Есть признаки легочной инфекции, требующие наблюдения.

– Можно мне ее увидеть? Она знает, что я здесь?

Медсестра посмотрела на часы.

– Часы посещения закончились. Приходите завтра в