Влюбленный пленник - Жан Жене

– Мы просто народ, мирный народ.

– Разве какой-нибудь народ сегодня скажет, что он не мирный?

– Да, быть мирным модно, это правда.

– А в 1980 в моде были приключения, скачки на лошадях, знаменитые черкесские танцы…

– И это правда, мы были тогда в моде.

Какая мирная, безмятежная картина: огонь, оружие, война, кони, танцы, музыка, песни, галантная любовь, трепетное отношение к женщинам, когда ни один мужчина не мог публично коснуться складки передника или волос, причем, особенно неприкасаемой – во всех смыслах – была мать жены, и это возносило ее в моих глазах на такую высоту, что она представала передо мной самой величественной из всех Возлюбленных… Описание было таким точным и выразительным, что мне показалось, будто всё, перечисленное так тщательно, существовало лишь в воображении. А еще такое описание было необходимым. О черкесах дозволено знать только это, это общеизвестно и неоспоримо, как и то, например, что Ришелье был кардиналом. Глава семейства так настойчиво твердил об их предполагаемом богатстве, оставшемся на Кавказе, что у меня сложилось впечатление, будто черкесы перешли под командование Абдул-Хамида ради земель, которые можно было получить без особого риска, может быть, им хотелось какой-то стабильности, а еще – покорить племена бедуинов.

– Как за такое короткое время вы подчинили себе целый регион, получили власть, заняли крупные посты?

Он мягко улыбнулся, и я заметил, как его усы, хорошо подстриженные, тонкие, седые, подходят его седым, гладким волосам.

– Но ведь мы лучшие.

– Палестинцам вы не дали доказательств своей доброты.

– Дикари! Настоящие дикари, которые хотели заполучить власть.

– Власть у вас, и вы ее сохраняете. Вы пришли из России по своей воле, а палестинцев выгнали из их домов.

– Пусть идут сражаться против Израиля. Вы говорите о них, как какой-нибудь француз из левых. Иордания хочет жить спокойно.

Если бы кто-нибудь назвал черкесов «предателями», они были бы оскорблены до такой степени, что забили бы виновного насмерть. Однако именно это слово я и употребляю. Уйдя из России, черкесы перешли на сторону врага: Османской империи. Когда последний халиф был изгнан, а сама империя сократилась до границ Турции, они предложили свои услуги Глабб-Паше, а затем Хусейну. Это предательство меня никак не тронуло: они всегда переходили на службу к власти. Отсутствие порядочности в их поступках, вызванных желанием доминировать, не сблизило меня с ними, напротив, я чувствовал разочарование. О черкесах я еще буду говорить.

– А что вы скажете о семье Сурсок?

– Они друзья. Не все, конечно. Есть в этой семье паршивые овцы, но хотя они христиане, они друзья. Они богатые.

– Обогатились они довольно гнусным способом.

– Вы имеете в виду, что они продавали свои деревни еврейским общинам? А какой собственник не делал такого?

Хамза вернулся на рассвете, покрытое пылью лицо, усталые глаза, веселая улыбка. Оружие он спрятал в тайнике у изголовья кровати.

«Поздравляю, братишка, – сказал он, по-военному салютуя дыре в полу. Этой ночью ты хорошо пострелял, первоклассный стрелок». И засмеялся. Двое товарищей, пришедшие с ним, оставались серьезны. Он лег и, кажется, сразу же заснул. Я вошел в комнату его матери, просто чтобы поздороваться, не собираясь оставаться надолго. Она мне улыбнулась. Она сидела на полу на корточках, месила тесто, чтобы испечь хлеб на ужин. Поднялась, приготовила мне чай. Этой ночью, ночью битвы в Ирбиде, воду не нормировали. Город хорошо оборонялся. Население было явно довольно собой. В отличие от Парижа в 1940, Ирбид выстоял.

«Сирийская граница открыта».

Все в Ирбиде узнали об этом сразу же. Я решил ехать, как только будет транспорт. Два-три часа я прогуливался по еще не тронутым боями улицам. За несколько минут город совершенно переменился: мне показалось, гордость исчезла, когда взошло солнце. По мере того, как оно всходило, на лица возвращалась тревога, все молча всматривались друг в друга, почти неприязненно и недоверчиво; Ирбид из гордого собой, радостного города превратился в город мрачный и скорбный, где начальники сразу приняли начальственный вид. Пронесся слух, что по городу свободно ходят израильские шпионы. И шпионки. Одна молодая женщина, швейцарская журналистка, попросила, чтобы ее проводили к зоне боевых действий, шофер увидел на ней медальон в форме звезды Давида. Она в ответ стала обвинять шофера. Полиция все же раскрыла правду: журналистка была швейцаркой, христианкой, а шофер провокатором. Его слегка побили, женщину тайком перевели через сирийскую границу, но поползли слухи о других шпионах. Эта шпионская лихорадка была, вероятно, вызвана блокадой Ирбида, приближением бедуинов под командованием черкесов; появился слух, затем стало известно точно: таможенный пост в руках иорданцев. Палестинские руководители суетились. У меня была возможность увидеть, как военные чины сменяются политиками, возрастом и манерами напоминающими европейских. Преисполненные собственной значимости, уверенные в безошибочности отдаваемых приказов, то есть, уверенные в своем интеллекте, в том, что они самые лучшие, самые знающие, самые ловкие переговорщики, они приезжали в штаб на автомобиле с водителем, с плохо завязанным галстуком, но все-таки с галстуком, выскакивали из автомобиля, едва только он подъезжал к тротуару, фидаины выстраивались живой оградой, чтобы те, не сбавляя скорости, могли добраться до самых высоких чинов.

У всякой ли революции в решающий момент найдется неприкосновенный запас седых бород и волос? В сияющих глазах я мог прочесть, что наконец-то те самые, которые «во цвете лет», будут спасены ими, стариками, которые умеют находить компромисс тогда, когда эти, «во цвете лет», решают воевать.

Возможно, из-за моей отдаленности или, скорее, чуждости мусульманскому миру, когда я оказался среди них в месяц рамадан, то есть, посреди пустыни, когда из губ исчезли сигареты, а вместе с ними и улыбки, когда и меня коснулось, меня задело дурное настроение магометанина, ожидающего наступления ночи, мне вспомнились какие-то евангельские притчи, но я истолковал их по-своему. Поскольку католическая церковь тоже была властью, как и библейская мораль, из этих сверхмогущественных сверхдержав я сделал своих врагов. В знаменитом эпизоде с монеткой, показанной Иисусу, Церковь видит следующее: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу», а надо было прочесть нечто другое: «Признай государственную власть». Мальчишка-насмешник – он станет смеяться над несчастной смоковницей – говорил апостолу: «не показывайся сыщикам, все будут молиться, а мой Отец ждать не станет. Сунь монетку солдату и беги». Главное не выдать себя, сделать вид, будто это путешествие на Восток – самая обычная, банальная поездка, несколько, правда, затянувшаяся, ничего особенного. Я сейчас говорю о своем путешествии в июле 1984. Попытаться найти мать. Осторожно, незаметно. Или омыть тело, хотя бы только ноги, натянуть чистую рубашку, побриться, придать своему путешествию немного торжественности, не просто приехать-уехать, а подражать Иисусу, его хулиганскому словарю… «Я приду нежданно, как вор»… Не из скромности и не из особой чувствительности оделся я в повседневное, но в надежде заговорить судьбу, заклясть грозное Поражение. Я был весьма легковерен, решился бы я пройти под лестницей? Но я верил в неумолимые лестницы, а не в неумолимого Бога.