Бог-Император Дюны - Фрэнк Герберт

(Похищенные записки)

Ночью, после напряженного дня аудиенций, когда все Другие спали, сражались, мечтали или умирали, Лето отдыхал в своем Зале Аудиенций. У входов стояли несколько отборных Говорящих Рыб. Другой охраны поблизости не было.

Лето не спал. Его душа бурлила в смятении от неудовлетворенных желаний и разочарований.

Хви! Хви!

Он понимал, почему в качестве посла здесь появилась именно Хви. Очень хорошо понимал!

Самый тайный из его секретов стал явным.

Они разгадали его секрет, и свидетельством тому стала Хви.

Ум Лето приходил в отчаяние. Можно ли обратить этот ужасный метаморфоз? Может ли он вернуть себе человеческий облик?

Нет. Такой возможности нет. Да и если бы она была, для ее осуществления потребовался бы такой же срок, как и для достижения его нынешнего состояния. Во что превратится Хви через три тысячи лет? В сухую пыль и груду костей в крипте.

Я мог бы вывести такую же, как она, и приготовить ее для себя, но то была бы уже не моя сладостная Хви.

И что будет с Золотым Путем, если он начнет давать себе такие эгоистические поблажки?

К дьяволу этот Золотой Путь! Разве эти сумасбродные идиоты когда-нибудь вспомнят обо мне? Никогда и никто.

Но это же неправда. Хви думает о нем и разделяет его пытку.

То были безумные мысли, и он попытался избавиться от них, его чувства говорили о движениях Говорящих Рыб, о воде, текущей под полом.

Когда я делал свой выбор, то на что я надеялся, чего ожидал?

Как вся эта толпа смеялась над моими вопросами. Но разве у него не было задачи завершить начатое предками? Разве не это было условием сдерживания толпы в его сознании?

— Ты должен завершить наше дело, — говорили они. — У тебя одна и только одна цель.

Одна-единственная цель — это отличительный знак фанатика. А я не фанатик!

— Ты должен быть циничным и жестоким. Ты не можешь нарушить доверие.

Но почему нет?

— Кто дал эту клятву? Ты. Ты сам выбрал свой путь.

Ожидания!

— Ожидания, которые история творит для одного поколения, могут ничего не значить для другого. Кто знает это лучше, чем ты?

Да… и обманутые ожидания могут сделать чужими друг другу целые народы. Я же один — как целый народ!

— Помни свою клятву!

В самом деле. Я — разрушительная сила, освободившая бич, занесенный над человечеством на протяжении веков. Я ограничиваю ожидания… включая мои собственные. Я смягчаю удары маятника.

— Чтобы в конце концов отпустить его. Никогда не забывай об этом.

Я устал. О, как я устал. Если бы только я мог уснуть… действительно, по-настоящему уснуть.

— Ты просто полон жалости к себе.

Почему нет? Почему именно я? Одинокая бесконечность, которая взирает на то, что могло бы быть. Каждый день и каждую ночь я взираю на это… и вот. Хви!

— Твой первоначальный бескорыстный выбор теперь наполняет тебя эгоизмом.

Вокруг столько опасностей. Я просто обязан носить свой эгоизм, словно броню.

— Опасность существует для любого, кто соприкасается с тобой. Разве не в этом заключается твоя подлинная природа?

Я опасен даже для Хви. Для дорогой, ненаглядной, милой Хви!

— Ты построил вокруг себя высокие стены только для того, чтобы сидеть за ними и предаваться жалости к своей персоне?

Неправда, стены были воздвигнуты только потому, что над моей Империей бушуют страшные силы.

— Ты сам освободил их. Теперь ты пойдешь с ними на компромисс?

Это делает Хви. Эти чувства никогда прежде не были во мне так сильны. Эти проклятые иксианцы!

— Как интересно, что они одолели тебя с помощью живой плоти, а не своими хитроумными машинами.

Это оттого, что они разгадали мой секрет.

— Ты знаешь противоядие.

При этой мысли все огромное тело Лето содрогнулось. Он хорошо знал это противоядие — надо освободить себя и своем собственном прошлом — это всегда срабатывало. Даже сестры Бене Гессерит не умели совершать такие сафари по оси своей памяти — назад, назад, к первоначальной клетке, к ее сознанию, ощутить восторг первобытного чувства. Он вспомнил, как после смерти особенно великолепного Дункана он устроил себе музыкальную экскурсию во времени. Моцарт утомил его своей претенциозностью, но Бах. Ах, как это было прекрасно!

Лето вспомнил испытанную тогда радость.

Я сидел за органом и позволял музыке опустошать себя.

Только три раза он сталкивался в своей памяти с чем-то таким же прекрасным, как Бах. Даже Ликальо был таким же прекрасным, но не лучшим.

Может быть, память женщин-интеллектуалок лучше всего подойдет для его сегодняшней цели? Например, память бабушки Джессики. Она была одной из лучших. Однако опыт говорил, что такая близкая родственница, как Джессика, в данном случае не лучший выбор. Надо искать гораздо дальше.

Он представил себе, как рассказывает о своем сафари какому-то незнакомцу, который слушает его с благоговением, поскольку никто и никогда не осмеливался задавать Лето вопросы на столь священную тему.

«Я продвигаюсь все дальше и дальше сквозь рой летящих навстречу мне предков, преследую данников, заглядываю в темные закоулки и самые сокровенные углы. Ты никогда не угадаешь имена людей, которых я встречал. Кто слышал о Норме Ченва? А я жил ее жизнью!»

«Жил ее жизнью?» — спросил бы невидимый воображаемый слушатель.

«Конечно, — иначе зачем бы я держал в своей памяти всю эту орду? Ты думаешь, что первый корабль Космической Гильдии сконструировал мужчина? Ваши учебники истории утверждают, что этим человеком был Аурелиус Венпорт. Учебники лгут. Корабль изобрела его любовница Норма. Она придумала ему конструкцию, а заодно подарила пятерых детей. Его „я“ не было согласно на меньшее. Так он думал. В конце концов осознание того, что не он был изобретателем, довело его до саморазрушения».

«Ты жил и его жизнью?»

«Естественно. Я прошел путями дальних странствий фрименов. По линии отца и других. Я прошел до самого Дома Атрейдес».

«Какая блистательная родословная».

«Среди них было изрядное количество глупцов».

Мне нужно отвлечься, подумал он.

Может быть, устроить тур по сексуальным приключениям?

«Ты даже не представляешь, какие внутренние сексуальные оргии мне доступны! Я — конечный созерцатель эротических сновидений — участник и наблюдатель. Невежество и непонимание сексуальности наделали в мире так много бед. Как бесконечно узок был наш мир и наши представления — сплошное уродство».