Крестник Арамиса - Поль Махалин

— Претензии к его величеству?

— Мадам де Мовуазен не смогла простить ему ужасную смерть матери, маркизы де Бренвилье.

— Ваша жена — дочь…

— Да, монсеньор, ее дочь… Смею добавить: и наследница ее талантов… А я со своей стороны стал жертвой жестокости и невнимания герцогини Бургундской и потому поклялся, что, пока у меня есть силы, она будет царствовать только в стране униженной и день ото дня раздираемой на куски!

— Ах, вот оно что! — вскричал де Вандом. — И вы уверены, сударь, что вы находитесь в здравом рассудке? Мне, представителю Людовика XIV в королевстве его внука, мне, главнокомандующему французскими войсками, не боитесь вы открыть свои планы, столь же преступные, сколь и безумные!.. И меня принуждают поддержать эти низменные намерения и прибегают для этого к помощи женщины, которая кончит на Гревской площади, как и ее гнусная мать! А знаете ли вы, что если я хоть на одно мгновение приму всерьез то, о чем вы мне здесь поете, то я должен буду, убедившись в том, что вы не те, за кого себя выдаете, отправить вас обоих в Париж, где судьи возьмут на себя труд довести дело до конца и воздать преступникам по заслугам?!

— Мадам де Мовуазен вне опасности, — бросил маркиз спокойно и издевательски улыбнулся.

— Но вы пока еще в моих руках и сейчас же вернетесь в штаб-квартиру.

— О, — перебил его дворянин, — я не имею никакого желания спасаться. — И прибавил насмешливо: — У вас же это желание сейчас возникнет, по мере того как станет очевидно, что его невозможно привести в исполнение.

Герцог нахмурил брови.

— Вы что же, намерены удержать меня здесь силой?

— Я?.. Меньше всего на свете, ваша светлость… Но то лицо, которое командировало меня к вам, чтобы просить минутной аудиенции…

— О ком вы говорите?

— Честь имею представить, — сказал маркиз и, подойдя к двери, произнес громким голосом: — Прошу вас войти, господин Стахремберг. Герцог Вандомский будет рад вас принять.

— Стахремберг?! — воскликнул генерал. Этого он никак не ожидал.

— Ваш покорный слуга. — Со шляпой в руке в комнату вошел главнокомандующий императорскими войсками.

Это был худой рыжий человек, с такой маленькой головой, что было удивительно, как высокие и мудрые мысли вызревают под этим узким лбом, в столь тесной черепной коробке.

Бархат его камзола утопал в пестрой вышивке. Такие же нарядные, за ним вошли человек тринадцать молодых офицеров. Оба генерала с минуту молча смотрели друг на друга. Немец выглядел весьма довольным и спокойным. Француз, напротив, был ошарашен и походил на лисицу, попавшую в капкан. И действительно, надо располагать тройной броней или стальными латами, чтобы, оказавшись в столь неожиданном положении, не почувствовать хоть какое-то волнение.

— Господин герцог, — сказал Стахремберг, — думаю, излишне объяснять, что вы мой пленник.

Де Вандом схватился за шпагу.

— Не пытайтесь сопротивляться, — предупредил немец. — Мои хорваты окружили дом. Под окном десять мушкетов, а коридор полон сабель.

Генерал де Вандом побледнел. И кто, скажите на милость, не испытал бы смятения и досады, встретившись лицом к лицу с уверенным в своей силе врагом, да еще оказавшись у него в плену. Герцог метнул грозный взгляд на Мовуазена.

— Меня предупреждали, — проговорил он, тяжело глотая, — что среди моих офицеров есть предатель, а я отказывался верить. Однако вот он предо мной! Но в день моего освобождения, — потряс он рукой перед лицом маркиза, — пусть дьявол меня задерет, если я не повешу иуду на первом придорожном дереве!

На это отвечал немец:

— Господин де Мовуазен принадлежит теперь двору его величества императора, и я попросил бы вашу светлость выбирать выражения. — Стахремберг немного помолчал и добавил: — Впрочем, эта самая свобода зависит только от вас, монсеньор. Вы можете вернуть ее тотчас же.

— В самом деле?

— Речь идет только о том, чтобы обсудить условия, на которых ее вам предоставят…

— Желаете получить выкуп, ваше превосходительство?

— Весьма охотно, чтобы король Франции не лишился одного из своих самых незаменимых и блестящих слуг.

Господин де Вандом поклонился. Собеседник указал ему на стул, и оба сели к столу.

— Генерал, — сказал герцог, — установите сами сумму, в которую оцениваете мою скромную персону, в пределах ста тысяч ливров…

— О! — возразил немец с лукавым добродушием. — Всего золота вашей страны не хватило бы, чтобы оплатить истинную стоимость ваших достоинств… Не забыли, что в прошлую ночь вы заплатили нам в Гвадалахаре сумму достаточно значительную?

Герцог дергал себя за усы и готов был кусать локти.

— Ну, — сказал он, — тогда каковы же ваши условия…

— Вы уходите с войском в Наварру, дав слово чести в течение пяти лет не выступать против императора, моего господина, как и против его брата эрцгерцога по эту сторону Пиренеев.

Генерал де Вандом вскочил.

— Покинуть Испанию побежденным, после того как я торжественно пронес по этой земле знамя Франции! Оставить Филиппа V? Чтобы его снова низвергли общими усилиями и вернули принца Карла в Мадрид!..

Генерал исполнился гордости, глаза его горели — в гневе он был прекрасен.

— И не надейтесь! — кричал он. — Я не дезертир и не предатель!.. Дьявольщина! Есть уже один мерзавец во французской армии, второго — не будет!..

Господин Стахремберг тоже встал.

— Итак, вы отклоняете наши предложения?

— Удивляюсь, — с гордостью ответил герцог, — что их, не колеблясь, сделали потомку победителей в Арке и Иври.

Стало тихо, и вдруг издалека донесся какой-то странный шум, будто слабые раскаты грома огласили небосклон…

Немец украдкой бросил на Мовуазена вопросительный взгляд. Маркиз ответил уклончивым жестом: мол, шум колес какого-нибудь экипажа или ветер…

— Ваша светлость, вы толкаете меня на то, — продолжал Стахремберг, обращаясь к генералу, — чтобы я отдал приказ отвезти вас в Германию под надежным конвоем, туда, где ворота крепости закроются за вами до заключения мира. — И добавил, отчеканивая каждое слово: — Места, доложу я вам, малоприятные — башня Ольмюца или казематы Шпельберга.

— Ничего страшного, сударь, — отвечал де Вандом, — пусть мое тело окажется в тесноте, зато совесть не будет в обиде. Зовите ваших хорватов. Я готов отправиться в крепость.

— Подумайте об армии! Без командующего и без жалованья победить ее нетрудно…

— Тысяча чертей! — вскричал генерал, громко смеясь. — Пока у нас есть хоть один сержант, командующий четырьмя рекрутами, не надейтесь на легкую жизнь, и, только когда последний пехотинец съест последнюю подошву башмака или последний ружейный ремень, тогда, может быть, вы торжествующе прокричите: Победа!