Пока Париж спал - Рут Дрюар

– Как она… Как это возможно? Вы уверены, что это она?

– Значит, вы признаете: Самюэль не ваш родной сын?

– Что? Да. Нет.

– Вы арестованы за похищение. Все, что вы…

Видимо он ослышался. Его голова начинает кружиться.

– Похищение?

– Да. – Высокий полицейский смотрит на него безучастным взглядом. – Вы имеете право хранить молчание, все, что вы скажете, может быть использовано в суде.

– Похищение?

Он хватается за подлокотники.

Никто не отвечает. Они продолжают смотреть на него.

– Но я его не похищал! Вы все неправильно поняли. Он бы погиб, если бы я его не забрал.

Похищение? Это слово вертится у него в голове. Он должен объяснить им, что все было иначе.

– Я требую адвоката, – выпаливает он.

– Неужели? – хмыкает полицейский. – Что еще вы скрывали от нас, мистер Боу-Чемпс?

– Ничего.

Он понимает, что на этот раз говорит правду. Ему больше нечего скрывать. На какое-то мгновение он даже испытывает облегчение.

– Мне нечего скрывать.

Он выпрямляется на стуле.

– Я просто пытался защитить Сэма.

– Да что вы говорите?

Офицер снова смотрит на него с издевкой. Клубы сигаретного дыма медленно поднимаются вверх.

– Защитить ребенка от его родной матери? Все, что она знала – что у вас был шрам на лице и изувеченная рука. Но она не сдавалась. Она искала его последние девять лет.

Как это возможно? Когда он увидел ужасающие фотографии из лагерей, он тут же потерял всякую надежду на то, что она выжила. Из десятков тысяч отправленных туда только две с половиной тысячи смогли вернуться. Нет, это невозможно. Аушвиц был лагерем уничтожения, никто не выживал там больше пары месяцев. Если их не убили тут же по прибытии, они работали до потери сознания. Эта хрупкая женщина, сунувшая ему в руки ребенка, разве могла она выжить?

– Вы искали мать Самюэля после войны? – Брэдли выпускает облако дыма.

Жан-Люк едва заметно качает головой. Он уставился на серые стены, гул от флуоресцентных ламп звенит у него в ушах.

– Я так и думал. Можно узнать, почему же?

– Я не мог даже представить, что она выжила.

Его голос звучит сдавленно. Ему не хватает воздуха.

– Но вы ведь могли попытаться найти ее. После всего, что ей пришлось пережить, вы должны были.

Жан-Люк отворачивается, все еще не понимая, как она смогла выжить.

Будто читая его мысли, Брэдли продолжает:

– Их увезли на одном из последних поездов до Аушвица, в мае, всего за неделю до высадки в Нормандии.

На мгновение повисает молчание. Жан-Люк понимает: все, что он сейчас скажет, будет звучать поверхностно.

– Они пережили, оба его родителя, целых семь месяцев ада в Аушвице. Затем им пришлось восемнадцать дней идти по льду и снегу, пока они не оказались на полпути к безопасному месту. Восемнадцать дней они ели один снег. Естественно, многие тогда погибли, но не мистер и миссис Лаффитт. Знаете, что помогало им жить?

Жан-Люк смотрит на него в упор. Он знает.

– Да, мысль о том, что они воссоединятся со своим сыном.

Брэдли тушит сигарету и бросает ее в алюминиевую пепельницу.

– Вы говорили с ними?

– Да, говорил.

Ему хочется спросить, на каком языке. Как они могут быть уверены в том, что это действительно они?

И снова читая его мысли, Брэдли говорит:

– Я разговаривал с миссис Лаффитт по телефону, по-французски.

Жан-Люк хмурит лоб.

– Вы не единственный, кто говорит на французском, мистер Боу-Чемпс. Я еврей французского происхождения, по матери. Мы уехали в 39-м году, начали новую жизнь.

Полицейские, стоящие за спиной Брэдли, переглядываются.

– Как они? – спрашивает Жан-Люк. Это звучит банально, но он спрашивает искренне. Он хочет знать.

– Родители Самюэля? Сейчас намного лучше.

Брэдли стучит ручкой по столу. Затем, достав еще одну сигарету из нагрудного кармана, закуривает. К удивлению Жан-Люка, он протягивает ему пачку.

Жан-Люк качает головой, недоумевая, почему он предлагает ему сигарету именно сейчас. Это его нервирует.

– Да, – продолжает Брэдли. – Миссис Лаффитт заплакала от радости, когда я сообщил ей хорошие новости. Она сказала, что всегда знала, что ее ребенок жив, она чувствовала это всей своей кровью.

Жан-Люк жалеет, что не взял сигарету. Он не курит, но она хотя бы заняла его руки. Он начинает тяжело дышать, на лбу выступает пот. Он знает, что будет дальше. Чувствует это.

– Она сказала, что всегда знала, что однажды воссоединится со своим ребенком. Я думаю, миссис Лаффитт просто не думала, что это займет столько времени.

Брэдли выдыхает сигаретный дым и смотрит, как он поднимается к потолку.

Пожалуйста, нет! Нарастающее чувство страха сжимает внутренности Жан-Люка.

– Они хотят вернуть своего сына.

Он сглатывает подступающую к горлу желчь. Нужно держать себя в руках. Он не позволит им сделать это.

– Но… Сэм теперь живет здесь. Здесь его дом.

– Вы незаконно въехали в Америку с ребенком, которого забрали у его родителей во Франции.

– Но все было не так. Я не украл у нее ребенка. Она сама мне его отдала.

– Отдала? – Брэдли вскидывает бровь. – Или доверила вам позаботиться о нем до конца войны?

– Что будет с Сэмом?

Это все, что имеет значение.

– Французы хотят, чтобы мы вас экстрадировали. Они будут решать, как поступить с вами и с мальчиком. Вопреки нашему совету миссис Лаффитт попросила, чтобы Сэм оставался с вашей женой, пока исход дела не будет решен. Она не хочет, чтобы он страдал больше, чем это необходимо. Она консультируется с каким-то психологом или психиатром. Ей действительно хочется сделать так, как будет лучше для мальчика.

Санта-Круз, 10 июля 1953 года

Дверной звонок нарушает мой сон, вонзается в него как нож, образы моих родителей испаряются, когда я вспоминаю, что я в Америке. Забавно, что мои сны возвращают меня в прошлое, в них я снова становлюсь ребенком. Когда просыпаюсь, я чувствую себя потерянно, и мне нужно время, чтобы заново приспособиться к реальности. Я ощупываю кровать рядом с собой. Жан-Люка нет на месте. Должно быть, он снова рано проснулся.

– Мама! – кричит Сэм. – В дверь звонят.