Дымка. Черный Красавчик - Виль Джемс

– Я не знаю человека более подходящего для такого дела, – отвечал хозяин. – Ты знаешь лошадей, и они тебя знают, а со временем ты мог бы открыть собственную конюшню. Я готов всегда помочь тебе. Напиши мне, если я буду нужен тебе. Кроме того, я поговорю о тебе с моим лондонским управляющим. Он может тебя всегда рекомендовать.

Хозяин дал адрес управляющего и поблагодарил Джона за его долгую, верную службу Но Джон перебил его:

– Не говорите так, сударь, – сказал он, – прошу вас. Вы и добрая госпожа столько сделали для меня, что я никогда не смогу отплатить вам за ваши милости. Все мы будем вечно помнить вас и молить Бога за ваше здоровье. Может, Бог приведет нас опять увидать госпожу здесь в добром здоровье. Надо надеяться на Божье милосердие.

Хозяин простился, пожав руку Джона, но ни слова не сказал. Они вышли вместе.

Настал и последний грустный день. Лакей с тяжелой кладью уехал накануне. Оставались только хозяин, хозяйка и горничная девушка. В последний раз Джинджер и я подъехали с каретой к подъезду. Слуги вынесли подушки, пледы и ручной багаж.

Когда все разместили, по лестнице сошел хозяин с женой на руках; я стоял со стороны дома и видел все хорошо. Барин бережно усадил госпожу в карету, а слуги кругом стояли и плакали.

– Прощайте все! – сказал хозяин. – Мы никого из вас не забудем. Поезжай, Джон!

Иосиф вскочил на козлы, и мы поехали тихой рысью, сперва парком, потом деревней, где у порога каждого дома стояли крестьяне, желавшие взглянуть на любимых господ и проводить их напутствием. «Господь храни вас!» – слышалось отовсюду.

Когда мы приехали на железную дорогу, кажется, госпожа сама прошла от кареты до станции. Я слышал, как она своим мягким голосом сказала:

– Прощай, Джон, да благословит тебя Господь!

Джон ничего не отвечал, верно, оттого, что не мог; но я почувствовал, как руки его, державшие вожжи, дрогнули.

Иосиф снес вещи на станцию, после чего он остался караулить нас, а Джон пошел на станцию.

Бедный Иосиф! Он встал лицом к нашим головам, чтобы люди не видели, как он плакал. Вскоре подали поезд; он шумел и пыхтел. Потом слышно было, как захлопнулись дверцы, кондукторы вскочили на тормоз; раздался свисток, и поезд двинулся; он скоро скрылся из виду, оставляя за собою облака белого дыма с паром и несколько человек с очень грустными сердцами.

Джон возвратился к нам.

– Мы никогда больше их не увидим, – сказал он.

Он влез с Иосифом на козлы, подобрал вожжи, и мы тихонько поехали домой, то есть к нашему бывшему дому. Теперь он не будет больше нашим.

На другое утро Иосиф заложил Резвушку в кабриолет нашей госпожи, чтобы отвести ее в новое жилище, к священнику. Перед отъездом он зашел проститься с нами, и Резвушка заржала, прощаясь с нами.

Джон оседлал Джинджер, взял меня за поводья и поехал с нами проселочной дорогой верст за двадцать, в Эрльшоль, имение графа В.

Дом там был очень большой и красивый и конюшни обширные. Мы подъехали к дому через ворота в каменной ограде.

Джон спросил Иорка, главного кучера. Через некоторое время появился осанистый, средних лет человек. По его голосу можно было тотчас узнать человека властного, привыкшего к послушанию. Он очень приветливо встретил Джона, мельком взглянул на нас, приказал конюху отвести нас в наши стойла и позвал Джона к себе закусить.

Мы пришли в светлую, просторную конюшню, где стойла наши были рядом. Нас вычистили и задали нам корму. Через полчаса Джон вернулся с Йорком, нашим новым кучером, и они стали нас осматривать.

– Что ж, господин Манли, – сказал Иорк, тщательно оглядев нас, – я не вижу в этих лошадях никаких недостатков; но мы с вами знаем, что у каждой лошади, как у каждого человека, свой нрав. Расскажите же мне про ваших лошадей, какие водятся за ними особенности.

– Вот что я вам про них скажу, – отвечал Джон. – Во всей округе нет лучшей пары лошадей, но они не похожи друг на друга. Вороной – один из самых кротких коней, которых я когда-либо видел; видно, что он с нежного возраста не знал дурного обращения, не слыхал грубого слова; а гнедая не такова: ее нрав немного испорчен плохим воспитанием, то же самое нам сказал и купец, продавший ее. Вначале она была раздражительна и довольно-таки норовиста, но когда она познакомилась с нами и увидала, как у нас обращаются с лошадьми, она совсем переменилась. Вот уже три года, как я не замечаю в ней ни малейшего раздражения. С гнедой стоит только мягко обращаться, и вы не найдете более податливой и усердной лошади; но все-таки я должен про нее сказать, что она не так повадлива, как вороной. Она может горячиться, если мухи ее раздражают или что-нибудь в упряжке неловко ей. За дурное обращение она способна и рассердиться, я не поручусь за нее; но ведь вы сами знаете, что породистые, горячие лошади не терпят грубого обращения.

– Конечно, я это отлично понимаю, – сказал Иорк. – Только, видите ли, при таком множестве лошадей, как у нас, надо иметь много конюхов. За всех них я не могу отвечать, самому же мне невозможно постоянно за каждым из них следить. Но я буду помнить, что вы мне сказали про гнедую.

Когда они выходили из конюшни, я услыхал, что Джон сказал:

– Я должен еще прибавить, что у нас лошади не знали езды на строгом мундштуке. Купец, у которого барин купил гнедую, говорил, что у нее рот попорчен именно таким мундштуком.

– Здесь без строгого мундштука нельзя обходиться, – отвечал Иорк. – Я сам против него, но графиня любит модную упряжь и требует, чтобы у лошадей были высоко вздернуты головы. Что делать, я стараюсь избегать строгого мундштука, но графиню нельзя без него вывозить.

– Жаль, очень жаль! – заметил Джон. – Однако мне надо спешить, а то я опоздаю на поезд.

Он еще раз потрепал каждого из нас и поговорил с нами на прощанье. Голос его звучал очень грустно.

Я прижался к нему головой, иначе я не умел выразить свое огорчение. Потом он ушел, и я больше его никогда не видал.

На другой день сам граф пришел нас посмотреть. Кажется, мы ему понравились.

– Я надеюсь на них, – сказал он. – По отзыву господина Гордона это очень хорошие лошади. Они не одной масти, правда, но в деревне они годятся для кареты. Перед переездом в город надо будет подыскать пару к каретной лошади Барону. Про вороную господин Гордон писал мне, что она отличная верховая лошадь.

Иорк передал ему наставление Джона относительно мундштука.

– За гнедой надо будет последить, – сказал граф. – Сначала можно запрягать полегче, пока они не привыкнут. Я так и скажу графине.

На другой день часа в три пополудни нас заложили и подали экипаж к парадному подъезду дома.

И дом, и цветники, и подъезд – все здесь было несравненно роскошнее, чем в Бертвикском парке; но, по-моему, если лошадь смеет рассуждать, в нашем старом месте было приятнее. У дверей стояли два важных выездных лакея в темных ливреях, в красных коротких панталонах и в белых чулках. Послышалось шуршанье шелкового платья, и на лестнице показалась высокая, надменного вида дама. Это была графиня. Она посмотрела на нас, осталась, по-видимому, чем-то недовольна, но ни слова не сказала и села в карету. Мне приходилось в первый раз носить двойной мундштук. Конечно, не очень-то было весело чувствовать свою голову вздернутой и не быть в состоянии ее опустить; но так как я привык и без того высоко нести голову, то меня это не особенно тревожило. Я боялся за свою товарку, но Джинджер казалась спокойной.