Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

Я колочу по зубилу, краешек камня отваливается, и я вижу, как я в тот зимний день кидаюсь в воду. Даже в одежде я плыла быстро, как акула, потом занырнула там, где ушел под воду он, хватая воду пригоршнями, просчитывая течение, волновую толчею, водовороты и все остальное, чему учил меня отец. Я отдаюсь океану, снова ныряю, и потом то вверх, то вниз, пока Ноа не оказался над водой лицом к небу, живой, но без сознания. Я потащила его на берег, гребя одной рукой, и с каждым гребком под тяжестью его веса мы уходили чуть ниже, а у меня внутри колотилось сердце за нас обоих. Потом, уже на песке, я стала бить его по груди дрожащими руками, вдувала вдох за вдохом в его холодные влажные губы, а когда он ожил, в тот самый миг, когда я поняла, что с ним все будет нормально, я что есть мочи дала ему по морде.

Как он мог так поступить?

Как ему пришло в голову бросить меня тут совсем одну?

Ноа уверял, что не пытался покончить с собой, но я ему не поверила. Этот первый прыжок отличался от всех последующих. Тогда он пытался навсегда скинуть себя с поверхности земли. Я это знаю. Он хотел уйти. Он решил свести счеты с жизнью. И бросить меня. И так оно и было бы, если бы я его не вытащила.

Кажется, что внутренний клапан, открывшийся во время беседы с Оскаром, совсем вылетел. Я колочу по зубилу уже с такой силой, что все тело содрогается, да и весь мир трясется.

Ноа не дышал. Было время, когда я осталась в этом мире одна, без него.

Впервые. Мы были вместе даже в утробе. Сказать, что я пережила дикий ужас, мало. Назвать это яростью – мало. Разбитое сердце – тоже нет. Это никакими словами не передашь.

Его не стало. Его со мной больше не было.

Я начинаю запотевать в полиэтиленовом защитном костюме, но продолжаю стучать молотком что есть мочи, я уже забыла об углах, да и обо всем остальном, чему учил меня Гильермо, я помню лишь то, как после того случая злость на брата меня не покидала. Я не могла от нее избавиться, и все, что бы он ни делал, лишь осложняло дело. Я в отчаянии обратилась к бабушкиной библии, сыпала себе в чай тонны шиповника, клала под подушку горы лазурита, но от этого гнева избавиться так и не смогла.

И я с этим же чувством врезаюсь в камень, я тащу Ноа из океана, долблю камень, вытаскиваю нас из предательской воды, из этого удушающего камня, я хочу высвободить нас, и тут раздается: «Так вот зачем ты за это взялась?» – говорят мама и бабушка хором. И когда это они успели объединиться в команду? В хор? И они снова обвиняют меня дуэтом: «Вот зачем? Это же случилось сразу после. Мы видели, как ты это сделала. Ты думала, что никто не видит. А мы видели». Я подношу зубило к камню с другой стороны и пытаюсь заглушить их голоса стуком молотка, но не получается. «Отстаньте», – тихонько шиплю я, стягиваю костюм, срываю маску и очки. «Вы не настоящие», – объявляю имя.

Я, спотыкаясь, иду в студию, мне кажется, я совсем потеряла управление. Надеюсь, что их голоса за мной не последуют, я уже не уверена, я сама их придумала или нет, я уже ни в чем не уверена.

А Гильермо поглощен новой глиняной скульптурой – пока это мужчина, сильно скрюченный.

Но и тут что-то не так.

Он согнулся над согнутым мужчиной из глины. Сидит у него за спиной, при этом лепит лицо и разговаривает на испанском, и слова звучат все враждебнее и враждебнее. И вдруг перед моим недоуменным взглядом он поднимает кулак и ударяет глиняного мужчину в спину, оставляя дыру, а мне кажется, что эта дыра во мне. Следующие удары сыплются часто. «Жутко свирепствует», – как сказал Оскар. Я вспоминаю следы ударов в комнате, по которой прошелся циклон, разбитое окно, сломанного ангела. Гильермо отходит в сторонку, чтобы оценить нанесенный ущерб, а замечает меня, и та ярость, которая только что была в кулаках, переходит во взгляд, и вот она уже направлена на меня. Он поднимает руку и жестом велит мне убираться.

Я ухожу в почтовую комнату, а сердце в груди так и колотится.

Нет, тут совсем не как в ШИКе.

Если он это имел в виду, когда говорил вкладывать себя в работу, если доходит до такого, то я не знаю, правда не знаю, для меня ли все это.

Я ни за что не вернусь в студию, где этот проклятый свирепый скульптор избивает ни в чем не повинного глиняного человека, ни в патио, где проклятые свирепые бабушка с мамой ждут возможности избить меня, так что я ухожу наверх. Я знаю, что Оскара нет, поскольку около часа назад слышала, как он завел мотоцикл.

Лофт оказывается меньше, чем я воображала. Обычная мужская спальня. На стене куча гвоздей и дырочек от кнопок – там раньше висели картины и плакаты. Полки разграблены. В шкафу всего несколько рубашек. Есть стол с компьютером и каким-то принтером, может, для фотографий. Стол с ящиками. Я подхожу к незаправленной постели, в которой он еще недавно ждал сна с участием матери.

Скомканные коричневые простыни, сиротливый завиток мексиканского одеяла, унылая плоская подушка в линялой наволочке. Одинокая мальчишеская постель. Не сдержавшись и несмотря на полученное предупреждение, на призраков, на шаткие бойкоты и губительные для девушек выдохи, я все же ложусь, кладу голову на Оскарову подушку и вдыхаю его едва уловимый аромат: перечный, солнечный, чудесный.

От Оскара смертью не пахнет.

Я натягиваю одеяло до плеч, закрываю глаза и вижу его лицо с тем выражением отчаяния, с которым он рассказывал сегодня о матери. Оскар в этой истории был таким одиноким. Я вдыхаю его запах, лежа, словно в коконе, там, где он видит сны, и меня начинает душить нежность. Я понимаю, почему он так закрылся. Разумеется.

Открыв глаза, я вижу, что на прикроватной тумбочке стоит рамка с фото, на нем женщина с длинными русыми волосами и в шляпе с широкими полями. Она сидит на стуле в саду с каким-то напитком в руке. Стакан запотел. Кожа у нее огрубела от солнца, в лице много Оскара. Она смеется, и я каким-то образом знаю, что у нее такой же веселый смех, как и у него.

– Простите своего сына, – поднимаясь, обращаюсь я к его матери. Потом касаюсь ее лица пальцем. – Ему необходимо, чтобы вы его уже простили.

Она молчит. В отличие от моих мертвых родственников. Кстати, что это было там, на улице? Я словно по своей душе зубилом долбанула. Психолог говорила, что привидения – она сказала это как бы в кавычках – это проявления моей нечистой совести. Верно. А иногда – глубинных внутренних желаний. Верно. Еще она сказала, что сердце сильнее рассудка. Что надежда и страх – сильнее рассудка.

Я не знаю, выдумала я этих привидений или нет, но я точно не хочу думать о том, что они мне только что заявили, поэтому берусь внимательно изучать книжки, сложенные возле кровати Оскара. В основном они по истории, но есть и по религии, а также романы. А еще из стопки торчит эссе. С названием: «Экстатические импульсы художника», в углу подписано: