Пространство для человечества - Сергей Синякин

Со скуки я начал исследовать бесчисленные закоулки своего убежища.

Тайны, которые обнаруживались в ходе моих исследований, бросали меня в пот и в холод, рядом со мной мирно спал ужас, о котором я даже не подозревал, рядом со мной спала смерть, которая сейчас представала передо мной в виде сиренево-белых колец оцепеневшей многоножки, в виде огромного мохнатого паука, скрестившего мохнатые лапы перед головогрудью, в виде неизвестных мне червей — белых, безглазых, слипшихся в один огромный комок, в котором они переносили зиму.

Пламя, пламя и еще раз пламя! Оно выручало меня в этой отчаянной ситуации. Я старался изо всех сил, я хотел быть уверенным, что однажды с теплом вся эта нечисть не полезет наружу, я не хотел быть бессильным перед этим скопищем мерзости.

Еще осенью я сделал себе комнату с выходом на улицу, окна в ней я застеклил чешуйками слюды, собранной у безымянного ручья. Получившиеся стекла были непригодны, чтобы наблюдать за тем, что происходит на улице, но прекрасно пропускали свет, преломляя его так, что в ясные дни по комнате гуляла многоцветная радуга. За ней можно было наблюдать часами, она отвлекала от грустных мыслей, она успокаивала, но вместе с тем и будила ненужные воспоминания, от которых на душе становилось совсем пусто и мерзко.

Долгие дни зимы.

Как я ожидал тепла. Но вот оно пришло, а радости на душе нет. Зазеленели травяные джунгли, но пока еще лишены того живого изобилия, которое так донимало меня прошлым летом. Пока еще лаун относительно безопасен, и я путешествую по его тропинкам, решаясь даже странствовать, несколько дней не возвращаясь в свое убежище, в свой дом. Однажды мне показалось, что я увидел людей. Стыдно сказать, но я спрятался, я их испугался.

Тоскуя по людям, я ненавижу охранников. Не хочу вернуться за колючую проволоку. Лучше одиночество, чем возврат в ад. Странно, еще совсем недавно я думал совсем иначе. Возможно, я постепенно привыкаю к своему положению.

Несколько дней подряд я по утрам слышал далекие, но громкие крики. Они долго беспокоили меня, пока я не понял, что это возвращаются с юга стаи перелетных птиц. Птицы возвращались на родину. Увижу ли я когда-нибудь свой дом?

— Здесь не весь дневник, — сказал Крикунов. — Думачев мне показался педантом, а здесь записей нет по неделе и больше. Мне кажется, он вел дневник каждый день. И что странно — за некоторые дни имеются по две записи, хотя и на разных листках.

— Возможно, — сказал Максимов. — Но это все, что сохранилось. Так говорят. Возможно, что-то ушло на Материк, хотя я лично в этом сомневаюсь. Для того чтобы дневник прочитать там, нужно быть левшой. Не думаю, что чины из НКВД тратили на чтение дневника свое время, просиживая у стола с огромной лупой.

— Он больше пишет о своих переживаниях, — заметил Лев. — Это, конечно, интересно, но лучше бы он писал о проекте. О том, чему был свидетелем в самом начале, когда только появился в лагере.

— Лева, Лева, — замахал руками Максимов. — О чем ты говоришь! Ты себя на его место поставь. О чем бы ты писал? Ну, честно скажи!

— Ну, — неуверенно сказал Лев, — наверное, о том же.

— А о лагере и о том, что там происходило, тебе больше документы скажут. — Максимов потянулся через стол и взял в руки засаленный журнал с потрепанной обложкой и немилосердно истерзанными страницами. — Тут уж наугад читай, всё — исторический документ. Вот послушай, и все сразу станет ясно.

«Двадцать второго февраля сорок первого года. Дневальных Михалева Н.И. и Бакунина В.С, уснувших на дежурстве, что повлекло за собой обморожение одиннадцати коммунаров и могло иметь более печальные последствия, за допущенную халатность водворить в БУР сроком на шесть дней с уменьшенным рационом питания. Начальник Района Сургучёв. Комиссар района Феоктистов». И какой вывод можно сделать из этого текста?

— Какой? — прищурился журналист.

— А тут не один вывод можно сделать, — охотно сказал Максимов. — Во-первых, руководителем Района к этому времени был уже заключенный Сургучев, следовательно, прежнего лагеря уже не стало, не зря же они себя называют в приказе коммуной. Во-вторых, лагерные порядки к тому времени у них еще определенно сохранились, раз существует барак усиленного режима и такая. мера наказания, как срезание рациона питания наказанному. Еще можно сделать вывод, что зима была очень суровая, а снега было мало, иначе бы они прожили зиму хоть и с неудобствами, но в тепле. Ты в сугробе под снегом никогда не ночевал? А у меня на охоте случалось. Так вот, там теплее, чем в любой палатке. Бывало, наденешь взятую с собой химзащиту, противогаз на морду — и в сугроб. Трубку только выбросишь на поверхность. Это у нас называлось «снегирем притвориться». Тепло, друг мой, и мухи не кусают! И потом, можно сделать еще один вывод — на Большой земле большие начальники не забыли о людях, отправленных в лаун, на всякий случай они отправили им комиссара.

Он засмеялся.

— Однако дневники мне кажутся не менее важными, — улыбнулся и Лев. — Поведение Думачева вызывает двоякие чувства. Сорок первый, канун войны, а отшельник сидит в траве и даже не подозревает об этом» Немцы сюда не доходили, верно?

— Нельзя сказать, что он здесь отсиживался, — серьезно сказал Максимов. — Здесь у него был свой фронт и свои бои, пусть и очень местного значения. Но я тебя, Лева, заговорил, а мне кажется, что девушка, которая дважды заглядывала в комнату, ждет именно тебя. Я не ошибся?

Он поднялся.

— Заходи, когда будет время. У Староверова ты уже был?

— Конечно, — с восторженностью сказал Крикунов. — Занятный старик, живая легенда.

— Тут все, кто выжил, были легендой, — без улыбки сказал Максимов. — Такая судьба. Лева, такая судьба.

30 апреля сорок первого года

Лето обещает быть жарким. Никогда еще бабочки не вылетали так рано.

Вчера видел на тропе двух муравьев. Размером они были с собаку и передвигались очень стремительно. Это меня весьма встревожило. Муравьи редко передвигаются поодиночке. Либо где-то у меня под боком муравейник, а такое соседство не слишком радует, либо я встретил разведчиков и грядет переселение, что само по себе очень опасно. В прошлом году в августе я видел, как движутся муравьи. Они не оставляют после себя ничего живого.

Кстати, устроены они очень рационально. Природа позаботилась об эффективной функциональности их тел. Каждый муравей способен переносить грузы в десятки раз больше своего веса. Один муравей — ничто, но вся сила заключается в муравейнике, он неодолим, его опасаются даже крупные звери, лисы и те стараются обойти муравейник стороной. Собственно, не то же и с человеком? Смог бы человек покорить природу, если бы не научился сливаться в грозное сообщество, именуемое коллективом? Сомневаюсь, человек Силен как раз общностью, будучи индивидуалистом, он бы не выдержал конкуренции с другими видами животного мира и давно бы исчез с лица Земли;

А ведь это камешек и в мой огород. Я одинок, но поди ж ты, пока еще я успешно противостою всему сообществу лауна. Не доказывает ли это ошибочность только что высказанной теории?