Анна в кроваво-алом - Блейк Мастерс

– Мам.

– Тебя она не получит. – В воздухе снова принимаются мелькать руки, носки и трусы. Лучше б она начала не с ящика для белья.

– Я должен ее остановить.

– Пусть этим займется кто-нибудь другой! – рявкает она. – Мне следовало сказать тебе это раньше. Мне следовало объяснить тебе, что это вовсе не твой долг, или право по рождению, или еще что, обусловленное смертью твоего отца. С этим могут справиться другие люди.

– Не так уже много других людей, – возражаю я. Это меня бесит. Я знаю, что она не специально, но мне кажется, будто она позорит отца. – И не в этот раз.

– Ты не обязан.

– Это мой выбор, – говорю я. Битву за спокойный тон я проиграл. – Если мы уедем, оно последует за нами. И если я его не убью, оно будет жрать людей. Как ты не понимаешь? – Наконец я рассказываю ей то, что всегда держал в тайне. – Я именно этого и ждал. К этому готовился. Я изучал это привидение с тех пор, как обнаружил тот вуду-крест в Батон-Руж.

Мама захлопывает комод. Шеки у нее красные, а глаза влажные и блестят. Кажется, она готова меня придушить.

– Эта тварь его убила, – говорит она. – Она и тебя убить может.

– Спасибо, – вскидываю руки. – Спасибо за глас доверия.

– Кас…

– Стой. Заткнись.

Я не часто велю своей маме заткнуться. На самом деле, по-моему, вообще никогда так не говорил. Но это необходимо. Потому что что-то в моей комнате неправильно. Здесь присутствует нечто, чего здесь быть не должно. Она следует за моим взглядом, и я хочу видеть ее реакцию, потому что не хочу быть единственным, кто это видит.

Кровать в том же виде, в каком я ее оставил. Одеяла смяты и наполовину сползли. На подушке отпечаток моей головы.

А из-под нее торчит резная рукоять отцовского атама.

Этого не должно быть. Этого не может быть. Эта вещь должна находиться в нескольких милях отсюда, спрятанная у Уилла Розенберга в туалете или в руках убившего его привидения. Но я подхожу к кровати, протягиваю руку и чувствую в ладони знакомую гладкость дерева. Соедини точки.

– Мам, – шепчу я, не сводя с ножа глаз. – Нам надо убираться отсюда.

Она только моргает в ответ, застыв как камень, и в тишине дома я слышу незнакомый неровный скрип.

– Кас, – выдыхает мама. – Чердачный люк.

Чердачный люк. От звука и слов что-то на задворках памяти начинает шевелиться. Что-то сказанное мамой про енотов, что-то о том, как Тибальт залез на меня в день нашего переезда сюда.

Тишина тошнотворна: она усиливает каждый шумок, поэтому, когда раздается отчетливое царапанье, я понимаю, что слышу, как спускают на пол чердачную стремянку в коридоре.

Я бы ушел прямо сейчас. Ох, как мне хочется уйти прямо сейчас! Волосы на загривке стоят дыбом, а зубы стучали бы, не стискивай я их так сильно. При наличии выбора между битвой и бегством я бы предпочел выброситься из окна, с ножом или без ножа. Вместо этого разворачиваюсь и, скользнув ближе к маме, становлюсь между нею и открытой дверью.

На стремянке раздаются шаги – никогда еще у меня так не колотилось сердце. В ноздри заползает запах сладковатого дыма. «Ни с места», – вот что я думаю. Когда это кончится, меня наверняка стошнит. При условии, разумеется, что останусь жив.

Ритм шагов, звук спускающегося по чердачной лесенке существа доводит нас обоих, и меня, и маму, едва не до мокрых штанов. В спальне оставаться нельзя. Хочешь не хочешь, а это так. Надо выйти в коридор и попытаться добраться до лестницы на первый этаж, прежде чем путь к отступлению окажется отрезан. Хватаю маму за руку. Она яростно мотает головой, но я тащу ее за собой и дюйм за дюймом приближаюсь к двери, выставив перед собой атам словно факел.

«Анна». Анна, ворвись сюда, Анна, спаси нас… но это глупо. Анна торчит на чертовом переднем крыльце, и так и останется – я погибну тут, разорванный на куски и пережеванный как резиновый окорок, а она будет бессильно стоять снаружи.

Ладно. Еще два глубоких вдоха – и выходим в коридор. Может, три.

Перемещаясь, я четко вижу чердачную лестницу и спускающуюся по ней тварь. Я не хочу это видеть. Вся тренировка, все поверженные призраки, всякое чутье и способности вылетают в трубу. Я смотрю на убийцу своего отца. Мне полагается быть в ярости. Полагается преследовать его. Вместо этого я в ужасе.

Он спускается спиной ко мне, и стремянка достаточно далеко от лестницы, чтобы мы сумели добраться дотуда прежде него, если продолжим движение. Если он не обернется и не бросится на нас. Почему я об этом думаю? Кроме того, он вроде бы не настроен драться. Пока мы молча скользим к лестнице, он добрался до полу и, смотри-ка, притормаживает, чтобы со скрипом затолкать стремянку обратно.

На верхней площадке лестницы я останавливаюсь и подталкиваю маму спуститься первой. Фигура в коридоре, кажется, нас не замечает. Он просто продолжает раскачиваться взад-вперед спиной ко мне, словно под какую-то мертвую музыку.

На нем темный, подогнанный по фигуре длинный пиджак вроде сюртука. То ли пыльно-черный, то ли даже темно-зеленый, не разглядеть. На макушке гнездо из дредов, свалявшихся и перепутанных, некоторые наполовину сгнили и отваливаются. Лица его мне не видно, но кожа на руках серая и потрескавшаяся. Между пальцами он вертит нечто вроде длинной черной змеи.

Мягко подталкиваю маму, чтобы спускалась дальше по лестнице. Если она сумеет выбраться наружу, к Анне, то окажется в безопасности. Чувствую легкое дуновение храбрости, лишь намек на прежнего Каса.

И тут понимаю, что несу ахинею, когда он поворачивается и смотрит прямо на меня.

Надо перефразировать. Нельзя, положа руку на сердце, сказать, что он смотрит прямо на меня. Потому что нельзя быть уверенным, что нечто смотрит прямо на тебя, если у этого нечто зашиты глаза.

А они зашиты. Точняк. Поверх век наложены крест-накрест большие стежки черной ниткой. Но все равно так же точно то, что он меня видит. Мама говорит за нас обоих, когда чуть слышно ойкает.

– На здоровье, – произносит он этим своим голосом, голосом из моих кошмаров, словно ржавые гвозди жует.

– Мне не за что тебя благодарить, – выпаливаю я, и он склоняет голову набок.

Не спрашивайте меня, откуда я знаю, но я знаю, что он смотрит на мой нож. Без страха идет прямо к нам.

– Тогда, наверное, мне надо сказать тебе спасибо, – говорит он, и акцент проявляется. «Спасибо» звучит как «псиба», а «тогда» как «тада».

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я. – Как ты сюда попал? Как ты прошел через дверь?

– А я все время здесь был, – отвечает он.

У него ярко-белые зубы. Рот не больше обычного человеческого. Как он умудряется оставлять такие гигантские отметины?

Теперь он улыбается, задрав подбородок. Двигается он нескладно, как большинство призраков. Словно конечности у них затекли или связки гниют. По-настоящему их не видишь, пока они не бросятся на тебя. Меня не обманешь.