Красная валькирия - Михаил Кожемякин

- Кажись он вправду того... Юродивый! Птицу вона как уговаривает! - заметил один. - Не по-божески таких обижать. Может, ну его... Пущай идет себе.

- Ты погоди, - остановил его урядник. - И не такие чудеса в мире бывают. Скажи-кось, а птица што, вправду тебя понимает?

- Ну, не каждая, предположим, - улыбнулся Хлебников. - Но эта понимает всенепременно! Она такая же, как я. С белым крылом.

- Так это што, как в песне, можно ее к нам на станицу с весточкой отправить? - то ли шутя, то ли серьезно спросил светлоусый казак с ладанкой на распахнутой груди.

- Язык птиц, господа, требует кропотливого изучения. Пока я постигаю только его азы, долог путь от альфы до омеги, и сейчас я нахожусь где-то не далее дельты...

- Чего? - не понял урядник. - Мишка, а мы ж с сотником по карте сверялись... Плутанули што-ль?

- Дельта, господа, это буква древнегреческого алфавита, вот она, - поспешил объяснить Хлебников, пальцем начертив треугольник на песке.

Урядник только сплюнул и отошел, предвкушая заслуженный разнос от сотника. А светлоусого казака более занимало другое:

- Так ты не темни, умный! Толком скажи, вот, к примеру, если б я тебя как душу християнскую попросил, ты б этой вороне растолковать мог, как на мою станицу долететь и который курень от церкви. А я б сразу и весточку написал Галюне, да малым, да мамане...

В грустных глазах служивого было столько тоски и надежды, что Хлебников почувствовал с ним что-то вроде родства.

- Понимаешь, братец, вот если бы ты меня попросил лет этак через десять... Пускай даже пять! Я бы тогда тебе непременно помог, и ворона, главное, такая подходящая попалась. А сейчас не могу. Ты уж извини, Христа ради.

- Тьфу ты, вправду малохольный! - не скрывая досады сплюнул казачок. - Чего ж ты тогда здесь полчаса честным людям мозги паришь? Может, де мол, он по-птичьи... Да не хрена ты не можешь, баловство одно!!

Командир Волчьей сотни Походного казачьего войска на службе у шаха Персии есаул Разрядный остановил своих людей. Разведка подтвердила: краснопузые располагали не менее, чем тремя "максимами", которые несли, не снимая со станков, следовательно, могли быстро развернуть на позициях. В сотне Разрядного имелось только два ручных "льюиса". Да и было большевиков, пожалуй, даже больше, чем казаков. Конным наскоком на заморенных лошадях таких не взять. Пришлось бы спешивать людей, разворачивать в цепь, ввязываться в длительный бой, а там - кто кого, знал только переменчивый бог войны, которому Разрядный служил, кажется, уже вечность - с 1915 года. Слишком много братьев-станичников полегло в серой Галиции, во вспыхнувшей красным безумием России, в чужих краях по всему миру, чтобы сейчас бросать на смерть эту свою последнюю сотню. Тегеран они отстояли. Красных положили немало. Шах может быть доволен и отсчитывать премиальные. Эти пускай катятся к своей коммунарской матери и благодарят судьбу. Надо выводить сотню, пока лошади не стали падать от обезвоживания. Лошади уже не свои, шахские. Высчитает за каждую. Черт подери, он, боевой офицер, научился здесь считать деньги, как приказчик. Навык, в принципе, не бесполезный. Но до чего отвратительно на душе. Надо еще разобраться с этим... Красным, не красным, шпионом или не шпионом... Ладно, если мальчишка прав, и действительно большевицкий "шпиен", лично зарублю, решил есаул, и от этой мысли стало немного легче.

Странный заросший субъект в мешковине, босой, с отстраненным видом сидел на камне среди кучки окружавших его казаков и гладил ворону с белым крылом. Есаул знал своих людей, особенно урядника Сельпухова. Если эти уже держались с "найденышем" почти дружелюбно, значит - точно не шпион. Вот досада!!

- Ты кто таков, чучело? - спросил сотник. Надо было стальным голосом, чтобы сразу увидел "благородие". Получилось устало и блекло.

- Милостивый государь, благоволите не "тыкать", - внезапно преобразившись, с достоинством ответило чучело, - Я поэт, и знаю цену слову, а "ты" и "вы" - особые слова, которые путать не следует. Что позволено простому казаку, вас не красит.

Есаул повидал всякое. На самом деле, не всякое, и сам это прекрасно понимал. Только войну успел повидать вдоволь, уйдя на нее прямо из юнкерского училища. Нельзя сказать, чтобы ему приходилось знать много поэтов... Если, конечно, не считать поручика Кенгурова, баловавшегося на досуге сочинительством, пока его не разорвало австрийским снарядом. Но поэта он представлял себе все-таки иначе: обязательно в бархатной блузе, с роскошной ухоженной шевелюрой и демоническим взглядом... Вернее, так ему их описывали знакомые барышни. Есаул хорошо умел разговаривать с нижними чинами и с пленными, хуже - с начальством. Как с барышнями - забыл. С поэтами - совсем не знал как.

- Представьтесь! - только и процедил он.

- Велимир Хлебников, - ответил босяк, отвесив учтивый полу-поклон.

- По имени сразу видно, что поэт... Это что, псевдоним?

- Это - славянское имя. Означает - владеющий миром. Но, думаю, вам это неинтересно.

- Мне сейчас, наоборот, все интересно. И на вашем месте я бы постарался сбавить тон и четко отвечать на вопросы. Поэтом может назваться кто угодно. Тем более, что-то не слыхал я про поэта Хлебникова Влади... Вели...мира.

Но непонятный оборванец вел себя не как пленный, над которым занесены лезвия шашек, а как заносчивый "шпак", случайно оказавшийся на юнкерской попойке. Он вызывающе выставил босую ногу с твердыми, как камень ногтями и спросил дерзко:

- А изволили ли вы, милостивый государь, вообще слышать о поэтах?

- Не извольте беспокоиться, слышал. Только не о Велимирах. А вы-то сами слышали? Вот, например, Гумилев, Николай, фронтовой офицер, а не бродяга какой-нибудь, охотник на львов, а не на ворон - это поэт! И стихи его мне нравились, правда, только военные или о путешествиях... В эту, как ее...

- Абиссинию, - издевательски напомнило чучело. - Он и о Персии писал, знаете ли, в которой мы с вами имеем сомнительное удовольствие встретиться. "Твои зеленоватые глаза, как персидская больная бирюза"...

- Слушай, помолчал бы ты про зеленые глаза, и без тебя тошно, - вдруг затосковал о несбывшемся есаул. Вспомнились зеленые глаза, в которые он все не мог насмотреться, пока поезд не унес его полк в Галицию. А других в памяти просто не осталось. - "Как больная бирюза", говоришь. Не читал. Надо будет где-нибудь достать...

- Если желаете, могу вам почитать, - уже более мягко предложил странный человек. - Я много знаю из него. Да и он мои стихи ценит.

- Прочитай...те. Пара минут есть, пока сотня подходит. Давай про эту бирюзу.

- Это стихотворение называется "Лес", - начал Хлебников. И тягуче, нараспев, продолжил:

Магия этих строк завладела Хлебниковым: рассыпались, словно марево, прикаспийская пустыня и бесплодные скалы, исчезла странная черно-белая ворона, сидевшая на камне, не стало ни войны, ни белых, ни красных, только небо и стихи, чеканная поступь которых властвовала над временем и его законами, бессрочно и безвозмездно владела ими. Слушал есаул, потупив голову, так, что не было видно лица, а только свалявшийся от пота русый чуб. Слушали казаки, с каждым словом подступая все ближе, образуя тесный кружок, как, наверное, некогда их пращуры вокруг очарованного кудесника. "Непонятно и цветасто, как в церкви, когда хороший поп проповедь читает", - тихо сказал светлоусый казак. А ворона вдруг хрипло вскаркнула, встрепенулась, взмахнула крыльями и взвилась вверх.