Красная валькирия - Михаил Кожемякин

- Поняла!! - радостно воскликнул Хлебников. - Я всегда знал, что птичий язык и поэзия от одного корня.

- Раз поняла, так что ж ты мне тогда плел, что не поймет - воскликнул светлоусый, - Эх, надо было все-таки цидулку написать, может я б ей лучше втолковал... Такая умная птица за просто так мотается! Все равно, что ты...

Есаул Разрядный спешился и в первый раз посмотрел на поэта глаза в глаза, не сверху.

- Что ж ты с красными делаешь тогда? Только не говори, что ты не с ними, откуда тебе тогда здесь взяться на мою голову?

- Стихи им читаю, - просто пояснил Хлебников.

- И что, вразумляет? - вступил в разговор седой урядник со шрамом, - Душу человеческую вернуть им, что ль, думаешь?

- А они, изволите ли видеть, тоже люди. И душа у них болит временами, как у всех.

- Бесы они, аспиды, хуже змеюки! - отрезал урядник. - Что с Расеей сделали! Со всеми нами, и с бабами нашими, и с деточками, и со станицами нашими, и с храмами божьими... Ты это видел? Твой курень в твоих глазах горел?

- Видел. Но злом зло не искоренишь, - решительно заявил Хлебников. - А поэзия, я уверен, дело поправит - пусть не сразу, пусть потом, но человеческую душу разбудит. Миром должны править поэты, это и Николай Степанович Гумилев говорил.

Сотня возвращалась, не завершив погони, стекаясь из полумесяца в жидкую колонну. Лошади шли сбивчивым шагом, казаки ехали хмуро.

- Сотня подходит. - сказал есаул и повернулся к уряднику: - На конь, Нил Захарыч. Если к вечеру до колодца не доберемся, не всех лошадей доведем.

- А с этим, который с красными, что? - неодобрительно спросил урядник.

- Не твое дело, Нил Захарыч. Езжай-ка, отставших подгони.

- Слушаю. Ну, прощевай...

Поэт и сотник протянули друг другу руки.

- Прощай, Велимир. Правь миром... если получится.

- Прощай... Не имею чести знать имени.

- Николаем меня зовут. Как Гумилева... Знаешь, а я в волшебный лес вдвоем с ней все равно не согласен. Пусть она живет долго, много дольше меня!

Он привычно занял место во главе замыкающего взвода - там, где при отступлении место офицера. Ему было трудно дышать, словно несказанные слова душили его, и грустно, но грусть была светлой.

Кажется, это написал Пушкин?

Через день, когда остатки отряда Персармии, слегка передохнув в Рудессере и наполнив фляги и животы водой, стали грузиться на плоскодонки из пустыни появился Гуль-мулла, все так же с мешком рукописей за плечами и неизменным клеенчатым футляром от печатной машинки на голове.

- Виктор Владимирович, вы хоть отдавали себе отчет, чем рисковали, вот так по-ребячески отстав? - хрипло спросил черный от солнца Абих, скрывая радость встречи и пережитую тревогу. - Вам что, хотелось, чтоб я развернул людей и поперся назад отбивать вас от белоказаков... Вот тут бы нас и положили, и вас бы не пожалели, вы уж мне поверьте...

- Да полно вам, Рудольф Петрович, - простодушно отвечал товарищ лектор Летучего отряда Персармии. - Не такие они и страшные, казаки эти, стихи послушали, все уговаривали с вороной весточку на станицу передать... А офицер вообще, уверяю вас, пришелся бы нам в компанию.

Абих затравленно зыркнул по сторонам. Бойцы были полностью поглощены погрузкой на лодки реквизированных у "персидских трудящихся" запасов провизии и ковров. Рудольф Петрович облегченно вздохнул и перешел на свистящий шепот:

- Какая там ворона, какой офицер... Вообще, вы мне этого не говорили, а я не слышал! Вы что, действительно не отдаете себе отчета в том, в какое время мы живем...

- Отчего же...

- Умоляю, не сейчас!!! - почти зарыдал Абих, - Если ваш душка-офицер сейчас нагрянет сюда с казачками, вот только ворона ваша наши кости и унесет! Садитесь в лодку и помалкивайте, договорились?

- Если вам так угодно, Рудольф Петрович... Но мне кажется в этих песках, по которым мы свершали свой анабазис, мне открылись человеческие души и характеры сродни античным по величию дум и страданий...

- Марш в лодку!!!!

- Иду, иду...

На их счастье посланный из Энзели пароход "Опыт" встретил утлые плоскодонки, принял на борт штабных работников вместе с Гуль-муллой, пулеметы "максим", запасы провизии и прочей реквизированной "персидской рухляди", и благополучно доставил в Энзели. Красноармейцам же было предоставлено собственными силами выгребать по соленым волнам Каспия куда им заблагорассудится.

Так Велимир Хлебников ненадолго вернулся в прежнее общество, собиравшееся вечерами за помятым самоваром. Однако его сравнение Гилянской авантюры большевиков с анабазисом Ксенофонта было несколько поспешным. Командиры и комиссары красной Персармии после катастрофы под Тегераном напоминали греческих лохофагов только одним: желанием уволочь восвояси побольше награбленного у персов добра. Груженые тюками с дорогими тканями, рулонами ковров, ящиками с бирюзой и "разными побрякушками" миноносцы и канонерки, пароходы и пароходики, рыбацкие лодки самых разных размеров и даже гребные суда зачастили в Баку и Астрахань. Зато пресловутый рис теперь могли вволю лопать обычные красноармейцы, на последних рубежах сдерживавшие перешедшие в наступление шахские войска и белогвардейцев. Реввоенсовет, штаб Персармии, Политотдел, Особый отдел и тому подобные учреждения, которые густо наплодила недолговечная Гилянская республика, таяли в это время на глазах. Подхваченный ветром бегства, словно сухой листок, Бог знает когда оторвавшийся от ветки родимой, "Гуль-мулла" ушел так же легко и необъяснимо, как и пришел. С попутным судном он добрался до Баку, а оттуда отправился к родным в Астрахань.

Вечерние разговоры за чаем после этого сошли на нет как-то сами собой, словно из них ушла душа, остались только тоска и тревога. Теперь Рудольф Петрович Абих после службы пил чай в одиночестве, разбавлял спиртом, что по нынешним временам было праздником, и почитывал на досуге забытые Хлебниковым в Энзели стихи - те, что не поместились в заплечный мешок урус-дервиша. Совсем скоро пришла пора расставаться и с супругой товарища Раскольникова. Потерпевший фиаско в честолюбивых планах подарить Ларисе "свою" революцию, Федор Федорович мог утешиться тем, что партия не забыла его заслуг при взятии Энзели и Решта: он получил назначение командовать любимым Балтийским флотом. Лариса следовала за мужем, изрядно разочарованная и уставшая от персидской жары. На прощание Абих тайком подарил ей добытый под Тегераном серебряный браслет с той самой персидской "больной" бирюзой, о которой так проникновенно писал Гумилев. Он знал, что в волшебный лес Лариса с ним идти бы не захотела: она до сих пор мысленно блуждала по этому лесу в другой, более приятной компании - нежно опираясь на руку петроградского Гафиза. И с этим Рудольф Петрович, впрочем, как и Раскольников, решительно ничего не мог сделать! Сам он покидал Энзели среди последних, все на той же канонерке "Опыт". Стоял на палубе, среди потных и обожженных солнцем красноармейцев, с матерщиной перевязывавших раны, и думал, как в студенческой юности, о древних царствах и утонувших в песках городах...