Время золотое - Александр Проханов

– С прибытием на Урал, Андрей Алексеевич, – приветствовал Бекетова директор. Он был в черном пальто с соболиным воротником, без шапки, с короткими пепельными волосами. Его крупное лицо состояло из плоскостей, квадратов и ромбов, как на портретах кубистов. Было того же цвета, что и закопченный кирпич корпусов, тусклый металлический дым, посыпанный окалиной снег. Он был сотворен из тех же материалов, что и вверенный ему завод. Был странным подобием танка с его ребристой броней. – Предлагаю посмотреть производство, а потом соберем у меня в кабинете руководство завода, и вы сделаете свое сообщение.

– Можно будет прокатиться на танке? – шутливо спросил Бекетов.

– Почему бы и нет. Танкодром рядом с заводом.

Из раскаленного морозного света с мерцающей солнечной пылью они шагнули в дверь, которая сомкнулась за ними с легким хлопком. Оказались в теплом смуглом пространстве, где пахло металлом, краской, озоном электросварки, сладковатыми лаками, бензином. И чем-то еще, угрюмым, могучим и вечным. Так пахнут вулканы, окутанные железным туманом. Так пахнут прибрежные скалы, в которые бьет вековечная морская волна. «Должно быть, – подумал Бекетов, – именно так пахнет государство».

Цех был огромный, уходящий в дымную даль. Двигались темные глыбы, скользили лучи, бегали едкие огоньки. И глухо ухало, тяжко звенело, словно расхаживали невидимые великаны.

Бекетов шел вдоль конвейерной линии, жадно наблюдая, как из бесформенных масс, бенгальских огней, мускульных усилий людей рождается танк.

Корпус, напоминающий железную пустую коробку. Полости, пазы, дыры будущих люков. Голова рабочего выглядывает из проема, словно человек замурован в стальную темницу. Другой рабочий, по пояс в люке, похож на кентавра с тяжелым туловом, готовый скакать с металлическим лязгом. Третий рабочий вонзает электрод в бортовину, чертит огненный иероглиф, будто ставит тавро на дышащий шершавый бок.

В корпус вживляют детали – литые катки, сверкающие драгоценные втулки. Натягивают зубчатые гусеницы. Увеличивают сложность корпуса, готовят к будущей кромешной работе. Взрывы, горящая броня, растерзанные танкисты – это все впереди.

Рабочий воздел руки, словно взывает к Богу. И из неба спускается к нему могучий танковый двигатель. Погружается на цепях в темное чрево, светит оттуда грозно и тускло. А над ним колдуют, словно в разъятую грудь пересаживают сердце. Вживляют, окропляют «живой» и «мертвой» водой.

Башня с пушкой плывет над конвейером – громадная стальная коврига, могучий железный хобот. Рабочий пританцовывает на корпусе, манит башню к себе. Громада опускается, бесшумно, мягко, прилипает к корпусу, и танк мгновенно обретает свою устрашающую мощь, чудовищную устремленность. Пушка литая, с липким отсветом смазки, с черным жерлом, из которого дунет рыжее пламя, умчится снаряд, поднимая до неба гору земли и дыма.

В башне монтажники прокладывают жгуты, устанавливают гироскопы, драгоценные стекла прицелов, антенны, радары. Насыщают стальной купол изящной и хрупкой оптикой, излучателями. Соединяют танк с Космосом, с командными пунктами, со всей ревущей стальной армадой, несущейся среди взрывов. Луч прицела находит незримую цель, наводит ракету, превращая вражеский танк в груду горящей брони. Другой молниеносный луч ловит в небесах самолет, срезает ракетой пикирующий штурмовик. Тяжеловесный и грузный танк наделяется множеством глаз, хрупкой нервной системой, которая преображает махину в чуткое существо, перелетающее овраги и ямы, бьющее влет врага.

Танк наращивает плоть, набухает мускулами. Бегают огненные змейки сварки, стекают с башни золотые ручьи. В глазницах блестят стеклянные призмы, телевизионные трубки, зрачки дальномеров. На танк навьючивают бруски активной брони. Башня становится клетчатой, как черепаха. При подлете чужого снаряда активная броня взрывается и встречный взрыв гасит убойную силу. Танк снаряжают для боя, – он мчится, окружая себя дымовой завесой, затмевая прицелы врага. Окутывается непроницаемой пылью, в которой сгорает чужая ракета. Громадный, грохочущий, как стальной водопад, гибкий, танцующий, как балерина, танк блещет пламенем. Крутит башней. Огрызается огнем пулеметов. Громит снарядами опорные пункты противника. Утюжит гусеницами доты. Вонзает ракеты в подземные бункеры.

Последние касания рук, похожие на крестные знамения. Механик-водитель погружается в люк. Взыграл, взревел двигатель. Танк, в трепете, в дрожи, сошел с конвейера. Открылись ворота цеха – солнце, белизна, волнистая даль танкодрома. Машина, ликуя, вся в стеклянном блеске, в голубых дымах, рванулась на волю и пошла, качая пушкой. Убивать, умирать, побеждать, в грозный распахнутый мир, навстречу великим опасностям.

Бекетов провожал глазами машину, молился о ней, как о родном существе. Танк Т-90М, лучший в мире, шедевр Уралвагонзавода.

После осмотра цеха в кабинете директора собрались производственники за длинным переговорным столом, на который секретарша поставила чашечки душистого чая, вазочки с конфетами. Бекетов с наслаждением пил чай. Со стены над директорским столом смотрел с портрета президент Стоцкий. Казалось, взгляд его насмешлив и он видит Бекетова насквозь, предрекает провал его замыслам.

Бекетов подробно рассказал производственникам о сложившейся в Москве ситуации. О митингах на Болотной площади и проспекте Сахарова. Об «оранжевой» революции, которая началась в России и грозит разгромом государства, как это было в далеком феврале семнадцатого года и в недавнем августе девяносто первого. Он рисовал политическую картину, давал характеристики оппозиционных лидеров, указывая на их связь с западными политическими центрами. В конце выступления призвал уральцев поддержать Чегоданова, готовить оборонщиков к поездке в Москву, чтобы принять участие в предвыборном митинге Чегоданова.

– Коллеги, наступил критический момент. Нам нужно спасать государство. Урал всегда был опорой страны, ее становым хребтом. Уверен, что и теперь уральцы будут решать судьбу государства.

Производственники молчали, отводили глаза, вздыхали. Бекетов чувствовал, что его слова не тронули их сердец, насторожили, обеспокоили, вызвали отчуждение. Наконец заговорил директор. На его ребристое лицо завод насыпал окалины, надышал дымом, оттиснул отпечаток танковой брони.

– Андрей Алексеевич, вы нас зовете в политику. Но мы здесь не политики, мы производственники, которые тянут на себе этот завод. Выдирают его из долгов, из разрухи, из той дыры, в которую нас затолкали. Вы видели сегодня наш танк. На нем, помимо гусениц, жилы наши намотаны. Такого завода, как наш, нет больше в мире. Он и есть государство. Наш завод Вторую мировую войну выиграл, и мы его здесь, на Урале, спасаем, как он когда-то страну спас. В политику мы не пойдем, потому что не понимаем ее и не ждем от нее добра. В Москве большая политика, а у нас на Урале большие труды. – Сказав это, директор посмотрел в окно, где туманились кирпично-серые корпуса, валил из трубы сизый дым и что-то постанывало, переливалось и двигалось. Словно звало директора скорее вернуться в цех, где под сводами на цепях двигалась башня с пушкой.

Бекетов продолжал убеждать: