Портрет с пулей в челюсти и другие истории - Ханна Кралль

11.

Оказалось, что Нахум Кляйнер, герой Второй мировой войны, боится немцев.

– Меня узна́ют… – понизив голос, говорил он. – Прознают, что я их убивал на фронте. Вешал на базарной площади…

Он перестал выходить из дому. Не хотел любоваться морским отливом.

– Меня узна́ют… – шептал.

Ранним утром сын водил его в лес. Час они гуляли, потом возвращались домой, и доктор уезжал в больницу.

Однажды пошли в лес, как всегда, чуть свет. Присели на пеньках. Было жарко. Нахум снял рубашку: обнажилась грудь – бледная, худосочная, покрытая сеткой шрамов, точь-в-точь фронтовая карта.

Из-за деревьев выбежала собака. За собакой шел старик. Увидев Нахума, он остановился и уставился на искалеченное тело.

– Der Krieg? – стал указывать пальцем на шрамы.

– Война, – смиренно подтвердил Нахум.

Немец расстегнул рубашку и открыл грудь-карту.

– Война? – спросил Нахум.

– Der Krieg, – подтвердил немец.

Стал искать что-то под левым соском и нащупал иссиня-красный рубец.

– Орша, – сообщил он.

– Смоленск, – в свою очередь, Нахум отыскал под соском шрам – длиннее оршинского, протянувшийся до грудины.

– Курск, – предъявил немец живописный вертикальный шрам на грудине.

– Брянск! – восклицал Нахум…

Доктор поехал на работу. Ветераны пошли пить пиво. Со следующего дня Нахум Кляйнер снова стал героем войны.

12.

– Мужчина, с такой горячностью кричавший Alles Lüge, когда вы читали про прятавшую евреев женщину, которую застрелил гамбургский полицейский… (“Все вранье” – кричал он…) так это наш местный фашист.

Женщина, которая так решительно вывела его из зала, – наша антифашистка.

Старички, которые тихонечко сидели в последнем ряду, – это наши евреи. Они не к вам пришли, нет-нет. Они пришли ко мне. У одного из них умерла жена, нужны деньги на надгробие.

А остальная публика, которая с таким вниманием слушала ваш репортаж, – это наши обычные немцы.

Культурные любители литературы факта.

1.

Она живет на Фарной, вместе с отцом, на втором этаже. Дом солидный, из неоштукатуренного красного кирпича. Через сто лет он станет собственностью Хаи, ее внучки. Хая выйдет замуж за купца Мотла, который будет выписывать из России собольи шкурки, разбогатеет и купит еще несколько солидных домов, тоже на Фарной. Шкурки будут пересыпать нафталином. Сто пятьдесят лет спустя ее правнук Натан Б., профессор медицины, будет вспоминать запах дедушки Мотла: смесь одеколона, нафталина и меха.

Но пока еще девятнадцатый век, первая половина. Пока еще есть Фарная улица и двухэтажный дом на углу. Она живет в этом доме с отцом, матери уже несколько лет нет в живых. Мать родила ее поздно. Отец уже начал терять терпение и подумывал о разводе, но мать упросила дать ей последний шанс. И отправилась в Чернобыль. Мордехай, чернобыльский цадик, благословил ее, и через год на свет появилась она, Хана Рахель.

После смерти матери она долгие часы проводила на кладбище. Однажды, уходя в сумерках, споткнулась о надгробную плиту и упала. Нашли ее на следующий день. Несколько недель она пролежала без сознания. (“Вероятно, с воспалением мозговых оболочек”, – скажет через сто пятьдесят лет ее правнук, профессор медицины.)

На этот раз в Чернобыль отправился отец.

– Возвращайся домой, – сказал цадик. – Твоя Хана Рахель здорова. Она принесет тебе много радости и много печали…

Отец застал девочку в сознании, спокойной, жара как не бывало.

С каждым днем она набиралась сил.

Когда встала с кровати, оказалось, что она знает наизусть все Пятикнижие.

2.

Живет она уединенно. Ровесницы ее раздражают, она избегает разговоров, штудирует священные книги. Молится. Для молитвы, как мужчины, надевает талес. Начинает комментировать Священное Писание, и ее умозаключения поражают оригинальностью. К ней приходят люди. Она отвечает на вопросы, дает советы, изгоняет демонов. Кто-то просит вернуть ему слух. Она колеблется, робко дотрагивается до уха больного – руки у нее тонкие, маленькие, пальцы пухлые, как у младенца, – и глухой кричит: “Я слышу!” Больных все прибывает. Как и заблудших. Приезжают с Волыни, из Люблина, даже из Львова. Про нее говорят: Людмере Мойд – Людмирская Дева. Людмир – еврейское название Владимир-Волынского[137].

В квартире на Фарной становится тесно, отец строит ей молельню на Сокальской, недалеко от дома. Там есть специальная комната, где она принимает своих приверженцев и проводит время в размышлениях. Истязает себя. Становится все бледней. Страдает головными болями. Напоминает тех страстных евреек, поглощенных беседами с Богом и мольбами послать им знак, о которых мир услышит через сто лет после Людмирской Девы.

“Лишь тогда, когда потребность в шуме, которому уже есть что сказать, пробирает нас до самого нутра, когда мы кричим, чтобы добиться ответа, а ответа не получаем, только тогда мы касаемся молчания Бога”, – напишет одна из них[138].

Другая[139] будет молить Бога принять ее жизнь как искупительную жертву: чтобы сатанинская власть была свергнута без новой мировой войны. “Я прошу об этом сегодня, – нетерпеливо добавляет она, – потому что уже двенадцатый час”. Наивная! Поверит, что Бог ограничится ею одной. Это Он-то, который запросто может получить шесть миллионов. В том числе Хаю – внучку Людмирской Девы, Хаиных сыновей, их жен, и детей, и остальных обитателей Фарной улицы.

3.

К счастью – пока еще только девятнадцатый век.

В молельню Людмирской Девы является цадик Мордехай из Чернобыля. Тот самый, что благословил ее мать, а ее вернул к жизни. Он – самый почитаемый из живущих цадиков: покровительствует рассеянным по свету тридцати шести праведникам, благодаря которым существует мир. Это он встречался в лесу, на безлюдной поляне, с Мессией, сыном Давидовым. Он должен был сообщить Мессии, настало ли уже время, может ли уже тот прийти к людям.