Моя семья и другие звери - Джеральд Даррелл

— Что же ты такое с ним сделал? — спросила мама.

Я сказал, что только следовал указаниям. Мне было сказано, чтобы я положил его на обе лопатки, я и положил. Все очень просто, я даже не понимаю, какие ко мне могут быть претензии.

— Ты не имеешь представления о собственной силе, — сказала мама. — Надо действовать осторожнее, милый.

— Ничего себе дельце сделал, — сказал Лесли. — Мог убить его.

— Я знал человека, оставшегося калекой на всю жизнь после такого броска, — охотно поделился с нами Ларри.

Кралевский застонал громче.

— Честное слово, Джерри, ты иногда поступаешь очень глупо, — сокрушалась мама. Ей, очевидно, представлялся Кралевский, прикованный на весь остаток своих дней к креслу на колесиках.

Меня раздражала эта несправедливая, на мой взгляд, критика. Я снова заявил, что вины моей тут нет. Мне показали, как надо повалить человека, и предложили проделать это. Вот я и проделал.

— Он, конечно, не думал, что ты собьешь его с ног, — сказал Ларри. — Ты мог повредить ему позвоночник. У того человека, о котором я говорил, позвоночник треснул, как банан. Очень любопытно. Он рассказывал, что у него высовывались кусочки кости…

Кралевский открыл глаза и бросил на Ларри тоскующий взгляд.

— Можно попросить у вас воды? — спросил он слабым голосом.

В это время в комнату вошла Марго с бутылкой в руках, и мы заставили Кралевского выпить немного бренди. Щеки его чуть порозовели, он снова прилег и закрыл глаза.

— Ну, если вы можете сидеть, — бодро заявил Ларри, — это хороший признак. Впрочем, ненадежный. Я знал одного художника, который свалился с лестницы и сломал позвоночник, после этого он еще ходил целую неделю, прежде чем обнаружил это.

— Да что ты говоришь! — заинтересовался Лесли. — И что же с ним случилось?

— Он умер, — сказал Ларри.

Кралевский принял сидячее положение и слегка улыбнулся.

— Может быть, вы будете настолько любезны, что позволите Спиро отвезти меня в город? Я думаю, что лучше всего показаться доктору.

— Ну, конечно, Спиро отвезет вас, — сказала мама. — Надо поехать в лабораторию Теодора и попросить его сделать рентген, просто для вашего успокоения.

Мы закутали бледного, но спокойного Кралевского во множество пледов и осторожно поместили за заднее сиденье автомобиля.

— Передайте Теодору, чтобы он послал нам со Спиро записку и сообщил о вашем состоянии, — сказала мама. — Надеюь, вы скоро поправитесь. Я так сожалею о случившемся. Джерри, конечно, поступил очень легкомысленно.

Это был великий миг в жизни Кралевского. Он улыбнулся болезненной улыбкой, стараясь выразить спокойное безразличие, и чуть помахал рукой.

— Очень прошу вас, не расстраивайтесь, — выговорил он. — Не думайте больше об этом. И не ругайте мальчика. Он не виноват. Просто я давно не упражнялся.

Поздно вечером Спиро вернулся из своего рейса милосердия и привез записку от Теодора.

Дорогая миссис Даррелл,

рентгеновские снимки показали, что у мистера Кралевского сломано два ребра; одно из них, к сожалению, очень сильно. Он скрыл от меня причину повреждения, но сила была приложена, должно быть, немалая. Однако, если он поносит с неделю повязку, все благополучно срастется.

Передаю всем привет, Ваш Теодор

P. S. Не забыл ли я случайно у вас черную коробочку, когда приезжал в прошлый четверг? В ней были очень интересные экземпляры малярийных комаров, и, кажется, я ее где-то потерял. Известите меня, пожалуйста.

Сороки были вне себя от возмущения, когда их стали держать взаперти, хотя и в очень просторной клетке. При таком неуемном любопытстве, как у них, трудно было пережить потерю возможности разведывать и комментировать все события. Их поле зрения ограничивалось теперь фасадом дома, и, если что-нибудь случалось с задней стороны, они доводили себя почти до безумия, стрекотали, кудахтали, носились без конца по клетке и просовывали головы сквозь прутья, стараясь разузнать, что происходит. Прикованные к одному месту, Сороки могли теперь посвящать уйму времени учебе, которая заключалась в твердом усвоении греческого и английского языка и в умелом воспроизведении естественных звуков. В очень короткий срок они научились называть всех членов нашей семьи по именам и с исключительным коварством разыгрывали Спиро. Дождавшись, когда он сядет в машину и немного отъедет от дома, Сороки бросались в угол клетки и кричали: «Спиро… Спиро… Спиро!..», заставляя его нажимать на тормоза и поворачивать обратно, чтобы выяснить, кто его звал. Много невинной радости доставляли им слова «Уходи!» и «Пойди сюда!», которые они выкрикивали по очереди то на греческом, то на английском, к полнейшему замешательству собак. Еще одна проделка, бесконечно их забавлявшая, заключалась в обмане бедных, несчастных цыплят, целыми днями рывшихся в земле среди оливковых рощ. По временам на пороге кухни появлялась служанка и начинала издавать писклявые звуки вперемежку с каким-то странным громким иканием. Это был сигнал кормления, и все куры, словно по волшебству, оказывались у кухонной двери. Как только Сороки освоили этот призыв, они извели бедных кур вконец. Обычно звуки их раздавались в самое неподходящее время, когда курам после долгих усилий и бесконечного кудахтанья удавалось наконец взобраться на ветки невысоких деревьев, или же в самую жаркую пору дня, когда они устраивали себе приятный отдых в тени миртовых зарослей. Едва куры успевали погрузиться в приятную дремоту, как Сороки принимались звать их на кормежку. Одна из них воспроизводила писклявые звуки, другая — икающие. Куры нервно оглядывались, каждая ждала, пока кто-нибудь еще не проявит признаков жизни. Тогда Сороки кричали снова, более призывно и настойчиво. Неожиданно какая-нибудь курица, менее сдержанная, чем другие, с кудахтаньем вскакивала на ноги и неслась к клетке Сорок. После этого и все остальные, кудахтая и хлопая крыльями, неслись за нею что есть духу. Подлетев к прутьям клетки, они толкались, громко квохтали, наступали друг другу на ноги, клевали друг друга, потом стояли и оторопело глядели на клетку, где элегантные Сороки в своих гладких черно-белых костюмах взирали на них с насмешкой, словно пара уличных зубоскалов, ловко одурачивших толпу ограниченных серьезных горожан.

Сороки очень любили собак, хотя не упускали случая подразнить и их. В особенности им полюбился Роджер, часто приходивший к ним в гости. Навострив уши, он лежал у железных прутьев, а Сороки садились на пол клетки в трех дюймах от его носа и начинали разговаривать с ним тихими, хриплыми голосами, изредка заливаясь грубым хохотом, как будто рассказывали ему неприличные анекдоты. Они никогда не дразнили Роджера так упорно, как двух других собак, и никогда не пытались заманить льстивыми речами к самой клетке, где его можно было хлопнуть крылом или потянуть за хвост, что они часто проделывали с Вьюном и Пачкуном. В целом Сороки относились ко всем собакам благосклонно, но те должны были выглядеть и вести себя вполне как собаки, поэтому, когда у нас появилась Додо, Сороки начисто отказались верить, что это собака, и с самого начала стали относиться к ней с насмешливым, шумным презрением.