Седьмая печать - Сергей Зайцев

И он зачитал:

«...Вёл наблюдение за Савелием Златодольским, и вдруг к нему явился Дмитрий Бертолетов. А как последний, по моему мнению, представляет собой опасности более, я решил переключиться на него. Златодольский передал Бертолетову некий свёрток. Трудно сказать, что в свёртке могло быть, — в нём могли быть и несколько книг, и музыкальная шкатулка, и бог весть что ещё... Они о какой-то машинке довольно громко говорили. Можно было подумать, что речь между ними шла о взрывном механизме, но стояли они у лавки швейных машинок и аксессуаров, и, принимая во внимание золотое правило — из двух возможных вариантов предпочтительнее простейший, — я склонился к мысли, что говорили они всё-таки о машинке швейной. Позже я подходил к витрине лавки; там действительно среди прочих машинок представлена ручная швейная машинка, механизм которой приводится в движение пружиной, а та взводится ключом. По всей вероятности, такую швейную машинку Златодольский Бертолетову и передал. Однако я понять не могу, зачем Бертолетову швейная машинка?.. Есть предположение, что машинка ему необходима в процессе изготовления каких-нибудь анатомических или физиологических препаратов. Я наводил окольными путями справки: несколько препаратов ему недавно заказала Кунсткамера... Впрочем чутьё мне подсказывает, что и про бомбу забывать нам не следует».

Отложив листок на стол, Охлобыстин обратил взгляд на Кать-Катю:

— Что ты мне скажешь, дорогая?

— Про «золотое правило» — хорошо, — заметила Кать-Катя, с трудом преодолевая одышку. — Начальство тебя за «золотое правило» зауважает; быть может, и себе на вооружение возьмёт. Умно?! Что умно — то умно... А про то, что ты «понять не можешь», я бы не стала писать. Это, по-моему, выставляет тебя глупым.

Охлобыстин не без раздражения схватил листок и пробежал текст глазами:

— Да нет же! Почему глупым? А впрочем... — он вычеркнул фразу, взял со стола другой исписанный листок. — Ещё вот из этого послушай...

«...Вообще означенный выше Златодольский, по моему мнению, является одним из наиболее активных членов кружка, собирающегося на квартире у Фанни Соркиной. Думается, именно в Златодольском мы должны видеть руководителя кружка. И ещё у меня есть основания полагать, что именно через Златодольского кружок получает из-за границы денежные средства и, не исключаю, — указания к действию. Насколько мне известно, он недавно вернулся из Швейцарии; кроме того, я лично дважды наблюдал, как он встречал на вокзале господ, приехавших из Женевы. Личности этих господ выяснить не удалось, поскольку они весьма умело скрываются в толпе, но проводники показали, откуда господа следовали... После первой встречи в руках у Златодольского появился саквояж — предположительно с деньгами и недозволенной литературой. Со второй встречи он возвращался к себе на Вознесенский проспект с неким громоздким предметом в мешке. Можно было бы подумать, что предмет этот не что иное, как музыкальный инструмент, известный под названием аккордеон, ибо приблизительно соответствовал последнему по размерам; однако этот предмет явно не соответствовал аккордеону по весу — Златодольский нёс мешок на спине и сгибался под тяжестью ноши. Важное наблюдение: Златодольский зорко смотрел вперёд и далеко обходил всех встречающихся на пути полицейских; он, как видно, очень не хотел быть подвергнутым досмотру. Не стал останавливать и досматривать его и я, так как, думаю, не всё ещё связи Златодольского мне известны. Относительно тяжёлого предмета в мешке имею предположение, которое считаю единственно верным: если судить по размерам, характерным очертаниям и значительному весу предмета, можно думать, что мы имеем дело с пишущей машиной «Ремингтон»... Уже через сутки тяжёлый предмет с характерными контурами был доставлен Златодольским в квартиру Соркиной. Примерно в это же время мною было здесь впервые услышано щёлканье пишущей машины, которое ни с каким иным звуком спутать нельзя».

Заслушав прочитанное, Кать-Катя с минуту сопела, преодолевала одышку, затем одобрила:

— Здесь всё хорошо. И тот человек, что будет это читать, никогда не подумает, что Отделение платит тебе деньги зазря. Ты здесь и знания свои показываешь: и про аккордеон хорошо написал, и про пишущую машину. И ненавязчиво так...

Охлобыстин горделиво выпятил грудь:

— Образование как-никак! От других филёров отличает.

Всякий раз заговаривая о своём образовании, он никогда не уточнял, что имел удовольствие учиться на юридическом совсем недолго — разве что только успел осмотреться в предмете, какой ещё предстояло изучать и изучать. Объявлять о том, что ты недоучка, что ты верхогляд — для этого нужно немалую силу воли иметь, а у Охлобыстина, надо думать, этой немалой силы воли не было. Подобно всем тем, кому оказалась не по силам или не по возможностям роскошь завершённого образования, подобно всем недоучкам и верхоглядам, он чаще людей учёных, людей истинно образованных ссылался на своё образование.

...Кать-Катя тяжело дышала. Медленно и внушительно раздвигались её бока, ещё более увеличивались её необъятные телеса, с сипением наполнялись воздухом кузнечные меха, затем с таким же сипением меха выдували воздух, ставший жарким в глубоких недрах, телеса на миг несколько опадали, и всё повторялось вновь; гора дышала. Слова любимого супруга про образование Кать-Катя пропустила мимо ушей, а вот за «других филёров» внимание её зацепилось. Добродушная улыбка, игравшая под тёмными усиками, исчезла. В глазах любимой супруги Охлобыстин увидел тревогу. Какая-то мысль явно тревожила Кать-Катю.

Мысль эта скоро оформилась в слова; меха просипели, с вершины горы прозвучало:

— Ты давеча про других филёров говорил... Кого-то будто убили, кто-то будто пропал без следа... Это всё правда?

— Правда. В Противоборстве с так называемыми революционерами многие наши погибают. Сыск — дело серьёзное, политический же сыск — серьёзнее не придумать, — Охлобыстину было приятно напомнить супруге, что он занят серьёзным и опасным делом, что он не от карамелек на палочке кормится. — А почему ты спрашиваешь, дорогая?

Кать-Катя молчала с минуту, думала. Гора медленно думала, ей некуда было спешить. Кать-Катя тепло взглянула на супруга:

— Ты — единственное в этом свете, что у меня есть. Ты — единственный, кто заботится обо мне. Я благодарна тебе, и я обязана тебе, — она отвела взгляд в сторону, взгляд стал грустный. — Если с тобой что-то случится, если ты исчезнешь, и я пойму, что тебя больше нет...

— Так, так, так! Очень любопытно! — оживился Охлобыстин, вскинул брови. — Ну и что же ты?

У Кать-Кати увлажнились глаза:

— Я перестану есть, и телеса мои опадут. Я думаю, недели за две они опадут достаточно, и я смогу протиснуться в дверь, я приду к ним — к социалистам — на явочную квартиру и всех там убью...

— Вот те на!.. — всплеснул руками Охлобыстин. — Не ожидал от тебя...

Охлобыстина внезапная фантазия и намерение жены весьма впечатлили. И застали врасплох. Он даже не сразу нашёлся, что ответить, и его «вот те на!» и «не ожидал от тебя» были лишь ничего не значащими восклицаниями. Но он сразу почувствовал неловкость, вспомнив свои ночные дремотные мысли о том, как он будет хоронить супругу, случись с ней что. Он подумал, что и Кать-Катю посещают ночные дремотные мысли, однако мысли Кать-Кати разительно отличаются от его мыслей: в её мыслях — преданность ему и честная тревога за него, за живого, а в его мыслях — насмешка над ней, чуть не издёвка даже над ней в перспективе мёртвой, что очень нехорошо; стыдно за это должно быть, ибо не заслуживает любящая, преданная Кать-Катя насмешки, тем более издёвки, хоть она и толста неимоверно, хоть и десятками поглощает сайки и иную сдобу, хоть велика и неподвижна она, как гора.