Седьмая печать - Сергей Зайцев

Он так был увлечён делом, так сосредоточен на наблюдении, что не услышал: кто-то подкрадывался к нему в темноте — тенью скользил от трубы к трубе, пригибался, по-над полом ловко и беззвучно стелился, руки, готовые схватить, тянул вперёд. И нюх Охлобыстина, великолепный дар Божий, на этот раз подвёл, так как движение воздуха было от оконца, у которого притаился филёр, и некто неизвестный таким образом подкрадывался с подветренной стороны. Впрочем в какой-то миг господин Охлобыстин учуял «букет» из запахов навоза, сыромятной кожи, пота и дешёвого табака — «букет», свойственный мужикам, занимающимся извозом, кузнецам и дворникам; видать, было в воздухе чердака некое завихрение, и дух неизвестного скрадывающего опередил-таки его и мог бы выдать, да решил Охлобыстин, что это с улицы занесло дух. Так был увлечён Охлобыстин наблюдением, что уже через минуту про дух позабыл.

Филёр всё в зрительную трубочку вниз глядел:

— Вот сейчас лампу зажгут любезные... Вот сейчас... Так, так, так...

В этот момент — в этот самый ответственный момент, которого Охлобыстин ждал, ради которого он и гнёздышко-то на чердаке свил и который мог бы приподнять над наблюдаемым завесу тайны, — кто-то схватил его за воротник. Да так сильно, так грубо схватил, что едва не вытряхнул из горохового пальто. Да схватил так неожиданно, что господин Охлобыстин не успел даже вспомнить о достоинстве своём, о достоинстве человека, находящегося на ответственной государственной службе, о достоинстве человека, могущего иными членами из не очень высоких слоёв общества повелевать, а значит, и судьбы людские решать, перетрухнул он сильно и первозданно — как будто мальчишка, ворующий яблоки и застуканный за этим делом злым сторожем и понимающий, что теперь пощады не жди, воздастся за всё и возможно с лихвой, за тебя и за других; господин Охлобыстин перетрухнул так, что на минуту утратил дар речи и был в сию минуту весьма уязвим...

Спустя несколько мгновений господин Охлобыстин, однако, сообразил, что дара речи он лишился не от страха, а от того, что верхняя пуговица пальто, продетая, как положено, в петлю, давила ему жестоко и беспощадно под кадык и вот-вот могла задушить; слёзы уж катились из глаз и шумело в ушах, и стучала и болью отдавалась в голове мысль о том, что вот и настал, родимый, твой последний час и пришла пора прощаться с жизнью, как приходила она для многих неосторожных филёров, допустивших ошибки в опасном деле сыска... Но вскипела обида: с опытом великим, с нюхом необыкновенным, с умом ясным, с образованием... — и так бездарно косточки сложить на каком-то захудалом питерском чердаке!.. Ну нет!.. Охлобыстин, придя в себя от неожиданности, испугавшись смерти ещё более, нежели внезапно напавшего на него врага, схватившего его крепко сзади, рванулся, что было сил... он рванулся в одну сторону, потом в другую, поворачивая при этом голову и тщась увидеть своего нечаянного противника, но противник оказался очень силён, и ловок, и зол, ручищами-ухватами владел мастерски, противник пыхтел и рычал, и по матушке был горазд... Охлобыстин выворачивался так энергически, что едва не оставил в руке врага своего воротник. И вот не то враг его обессилел, не то уверенность потерял — воротник он выпустил.

Господин Охлобыстин отскочил в сторону, жадно схватил ртом воздух.

И наконец филёр увидел своего врага — плечистого мужика с всклокоченной бородой и свирепыми навыкате глазами. По форменному картузу и грязному фартуку он узнал в мужике дворника.

— У-у, морда! — прошипел Охлобыстин.

— Какая такая морда! — дворник, сверкая в полутьме глазищами, опять тянул к нему свои большие натруженные руки, норовя ухватить за лицо, за нос. — Кто таков? Чего здесь? Вор?.. А ну-ка документ предъявить...

Дворник, настроенный очень решительно, сделал к Охлобыстину шаг, сделал другой, всё пытался схватить его за лицо, за грудки. Охлобыстин принуждён был отступать. Наконец до возбуждённого разума его дошли слова дворника, и Охлобыстин сунул руку во внутренний карман.

— Морда!.. — Охлобыстин развернул перед носом дворника бумажку. — Вот тебе документ. Читать умеешь?

Дворник стоял в эту минуту спиной к чердачному оконцу; он повернул бумагу так, чтобы бледный свет, проникающий с улицы, пал на неё; долго щурился на написанное и на жирную печать — прочитать он, видно, прочитал быстро, да, сообразив, что попал впросак, не мог придумать, как из трудного положения ловчее выйти — вот и пялился минута за минутой на документ.

Резким движением Охлобыстин убрал бумагу; сложив её вчетверо, спрятал в карман.

Дворник как бы сдулся, уменьшился в размерах; опали плечи, погасли глаза, и космы бороды уже не вперёд угрожающе торчали, не кололи, а опустились на грудь жалкими мятыми пучками, фартук обвис.

Охлобыстин погрозил ему кулаком:

— Язык держи за зубами, любезный. Проговоришься кому, что я тут бываю, — в казематах сгною. Ни одна ворона косточек не сыщет.

Претерпевший разительную метаморфозу дворник переминался с ноги на ногу:

— Извиняйте, господин хороший! Не со зла я вас маленько помял и не из подлости, ваше благородь, а исключительно из долга службы. Мне жильцы который уж день твердят: прячется кто-то на чердаке... слышно, говорят, ходит кто-то, крадучись, ходит туда-сюда, туда-сюда. А бельё сушится. Вор бельё и украдёт... А тут ещё всем дворникам циркуляр!.. Велено: ухо востро! бомбистов искать! бомбистов ловить!., и всяких подозрительных личностей по подвалам и чердакам хватать, их на волю не выпущать, в околоток тащать... В потёмках не разобрался, ваше благородь... — он конфузливо разводил руками и глядел просяще, глядел заискивающе.

Он бы ещё долго оправдывался и ссылался на бдительных жильцов и циркуляры, он бы и матерью-покойницей клялся, он бы и икону Казанской Божией Матери притащил и крестился бы и божился, что он есть хороший человек, благонадёжный и законопослушный дворник, законопослушнейший-с... и даже, пожалуй, такой весь хороший, на выпивку себе выпросил бы рупь, да Охлобыстин вовремя простил его и прогнал с глаз. А сам тут же прильнул к окошку, отыскал в пыли и соре оброненную зрительную трубу, подвёл окуляр.

Увы, уже было поздно: свет в квартире Бертолетова не горел, наглухо, слепо были задёрнуты в окнах старенькие занавески.

Охлобыстин сплюнул в сердцах:

— То-то приснилось сегодня: собачонка цапнула за штанину.

тот маленький анекдот, имевший место в потёмках на чердаке, напомнил нам другой премилый анекдот, произошедший всё с тем же Охлобыстиным незадолго до того; и хотя этот другой анекдот как будто не имеет прямой связи с сюжетом нашего повествования, мы не можем отказать себе в удовольствии рассказать его здесь — хотя бы в качестве кратенькой и симпатичной истории, бросающей на портрет героя некоторые достаточно живописные, оригинальные штришки. Кроме того, поставив себе в пример досточтимого профессора Петра Лесгафта, имевшего обыкновение давать слушателям передышку и рассказывать разные замечательные истории посреди своих лекций, и мы позабавим читателя сим новым анекдотом, дабы читатель, милостивый государь, немного отдохнул от нелёгкого языка и непростого же стиля нашего литературного труда.