Неон, она и не он - Александр Солин

– Это моя кошка Катька, – сказала она, махнув рукой в сторону кошки, что возникла перед ними, щуря сонные глаза. – Вот вам тапочки.

– Ах, какая чудная кошечка! – присев перед кошкой, откликнулся он, пряча смущение за радушным тоном. Должен ли он снять пиджак? Не услышав приглашения, он остался в нем.

Под ее громкие деловые реплики они пошли осматривать квартиру, которая оказалась весьма недурна. Она так подробно расписывала расположение и набор удобств своей жилплощади, как будто он явился по объявлению, чтобы снять ее. Миновав среди прочих одну из комнат, она махнула в ее сторону рукой и сказала:

– Здесь у меня спальная. Извините, не показываю – там бардак!

Он с замиранием вообразил мятую постель и брошенное на нее нижнее белье, пахнущее ее телом, и даже вообразил полное флаконов, спреев и тюбиков трюмо с зеркалом, как у матери. В гостиной он заметил на стене большую фотографию, на которой ее обнимал красивый мужчина. Касаясь головами, оба беззаботно и радостно смеялись. Он испытал ощутимый укол ревности и, вежливо улыбаясь, похвалил:

– Замечательная квартира, просто замечательная!

Потом они устроились на кухне, и она принялась собирать на стол. Он сидел, комкая руки и не зная, о чем говорить: небывалая робость одолела его. Заметив телевизор, он спросил, можно ли его включить – там сейчас должны быть новости.

– Вот вам лентяйка, ищите! – сухо сказала она и положила перед ним пульт.

Он включил телевизор и добавил звук. Иначе, казалось ему, она услышит набат его сердца. Кроме того, нехитрая правда, что струилась с экрана, могла дать повод для остроумных реплик. Мужское молчание и говорливость – две крайности, и обе подозрительные.

Она двигалась по кухне, открывала дверцы, выдвигала ящики и звенела посудой, незаметно поглядывая на него. Оставаясь в джинсах и застегнутой кофте, не позволявшей пуговицам, кроме верхней никаких вольностей, она тем самым как бы давала понять, что хоть и уступила еще на вершок, но обоюдная сдержанность по-прежнему их рулевой. Намек, конечно, прозрачный, но излишний – он со своей стороны не смел и мысли допустить о чем-то большем, чем стесненное чаепитие. Она вежливо поинтересовалась, какой чай и с чем он желает, тем же тоном поведала о своих вкусах и, закончив накрывать на стол, уселась напротив:

– Прошу, угощайтесь!

Они принялись за чай, и он спросил, что она делает завтра и не желает ли побывать у него в гостях. Он познакомил бы ее с матерью, которая этого очень хочет, и приготовил бы для нее что-нибудь вкусное.

– Не знаю, посмотрим. В принципе, завтра я свободна…

Он рылся в голове, отыскивая там веселую историю, которой мог бы прогнать стеснение. «Это я уже рассказывал, это неприлично, это пошло, это гадость, это не для женских ушей…». Его красноречие сменилось косноязычием, она же со своей стороны не делала ничего, чтобы облегчить его участь. Разговор не клеился, и, растянув неловкость на час, они отправились в прихожую прощаться, так и не решившись назвать вещи своими именами. Он надел куртку и стоял спиной к двери, глядя на хозяйку.

– Спасибо за содержательный вечер… – начала она не без иронии, и тут он вдруг сделал шаг и приблизился к ней лицом с ясным и дерзким намерением.

Она застыла и закрыла глаза.

– Наташа… – выдохнул он и коснулся ее губ.

Уклоняться она не стала. Новые губы – новые паруса, новое плаванье…

Он не набросился на нее, что было бы вполне естественно для спущенного с цепи кобеля, а осторожно взял ее за плечи и чуткими мягкими губами принялся изучать ее лицо. Он прикасался к ее коже ровно настолько, чтобы прикосновение было ощутимым и, задержав его, так же тихо отступал, унося с собой нежный жар дыхания. Затем возвращался к ее губам и начинал любовную молитву с новой строки. То, что он делал, можно было назвать пароксизмом обожания, воспалением страсти, инъекцией любовной инфекции. Она стояла, опустив руки, закрыв глаза и едва дыша. Он отстранился от нее. Она, следуя ритму его поцелуев и обнаружив вдруг, что этот ритм нарушен, открыла глаза. Он с восторгом смотрел на нее.

– Наташенька! – тихо проговорил он. – Ты не представляешь, как я тебя люблю!

Она снова закрыла глаза. Кошка Катька подошла к ним и уселась, глядя на них немигающим взглядом. В кухне бормотал телевизор. Он снова оторвался от нее и почти шепотом спросил:

– Можно я останусь?

– Можно… – так же тихо ответила она, освободилась и отступила, позволяя ему раздеться.

– Можно я сниму пиджак? – спросил он с мальчишеской робостью.

– Можно! – разрешила она, едва сдерживая улыбку.

Он подошел к ней и взял за руку, не сводя с нее глаз:

– Наташенька…

– Да…

– Я никогда не позволю себе того, чего ты не хочешь… Скажи мне, что я должен делать…

– Иди в ванную, там есть халат…

Халат достался ей от Феноменко.

Он заторопился в ванную, а она прошла в спальную, разобрала постель и приготовила роскошную золотисто-шоколадную комбинацию. Выйдя из спальной, она увидела его, стоящего вопросительным знаком с одеждой в руках, и смутилась: халат на нем подтянулся, расправился и казался вполне довольным. Ей словно вдруг открылось существование тайной воли вещей, с которой они, меняя начинку, правят нашей жизнью.

– Брось сюда, – отводя взгляд, указала она ему на кресло.

Он с готовностью положил туда одежду и застыл с тем же вопросительным видом.

– Иди, ложись, я скоро вернусь, – указала она на дверь спальной и отправилась в ванную.

В спальной он в самом деле обнаружил трюмо, полное флаконов, спреев и тюбиков. Сев на кровать и резко напрягая тело, он попробовал унять приступ мелкой дрожи. Его состояние сейчас ничем не отличалось от лихорадочной пытки его первого опыта, что случился двадцать лет назад. Даже с Мишель все было проще, не говоря уже про дальнейшие его истории, когда он обходительно и быстро прибирал женщин к своим ласковым рукам и делал с ними, что хотел.

То, на пороге чего он находился, не укладывалось у него в голове. Ему готовилось сказочное угощение, а он, напротив, был не прочь поголодать. Ведь через какие-то двадцать минут их отношения изменятся навсегда. Нет, нет, он не будет любить ее меньше, наоборот, он будет любить ее еще крепче, потому что именно после ЭТОГО он станет ее законным мужчиной. И все же… И все же исчезнет восхитительный ореол ее отстраненной недоступности и его спазматического обожания. Исчезнет то, что никогда с ним больше не повторится, потому что она его последняя земная любовь.

Она вошла – в мягком до пола халате, с распущенными волосами и розоватым по воле светильника лицом. Увидев, что он не в кровати, она сказал:

– Ну, что же ты, ложись! – и потушила свет.

В какое тонкое белье облачила она свое чудное тело! Какого бережного обращения требовала паутина окаймлявших его снизу кружев! Как послушно сдался благородный шелк, скользнув шуршащими складками через воздетые к небу руки, теряя искры, холодея и подрагивая! Шелковый шелест капитуляции перед беззащитной шелковой наготой.