Дневники княжон Романовых. Загубленные жизни - Хелен Раппапорт

«Он казался слегка смущенным и стоял в конце комнаты в окружении своих сестер, красивых барышень, просто, но опрятно одетых. Они, по‑видимому, чувствовали себя совершенно спокойно, вели себя открыто и не избалованно, как обычные хорошо воспитанные дети. Как только они вошли, улыбка материнской гордости осветила лицо императрицы, и она приблизилась к ним, любовно обвив шею сына»[506].

Алексей был явно центром вселенной для матери, в результате чего девочки семьи Романовых, казалось, обречены были быть своего рода дополнением, всегда быть в тени своего дарованного Богом брата. И тем не менее подспудно уже происходили изменения в отношениях между сестрами и братом. Александра все чаще поручала Ольге следить за поведением своенравного Алексея на публике, когда она сама не могла быть с ним из‑за частого нездоровья. Однажды во время парада бойскаутов он попытался выйти из экипажа и маршировать с ними. Ольга помешала ему это сделать, тогда Алексей «ударил ее по лицу изо всех сил». В ответ Ольга лишь вздрогнула, взяла его за руку и гладила ее, пока Алексей не остыл. И только когда они благополучно возвратились домой, она убежала к себе в комнату и разрыдалась. Алексей раскаивался в полной мере — два дня он «был само покаяние и настоял, чтобы Ольга приняла от него за столом его порцию десерта». Он любил Ольгу, возможно, больше других сестер. Всякий раз, когда он получал выговор от своих родителей, Алексей «заявлял, что он Ольгин мальчик, забирал свои игрушки и шел к ней в комнату»[507].

К этому времени Ольга и Татьяна заметно отдалились от «маленькой пары», и Мария, самая скромная из четырех, стала страдать. Закралась также и ревность, поскольку она чувствовала, что, возможно, мать любит Анастасию больше ее. «У меня нет никаких секретов с Анастасией, я не люблю секреты», — успокаивала ее Александра в одном из своих писем. Через нескольких дней она снова писала: «Любимое дитя, обещай мне больше никогда не думать, что тебя никто не любит. Как такая невероятная мысль могла попасть в твою маленькую голову? Выкинь ее оттуда поскорей». Ощущая свою ненужность старшим сестрам, Мария стала в последнее время искать утешение в дружбе со своей двоюродной сестрой Ириной, единственной дочерью Ксении. Но Александра сказала ей, что от этого будет только хуже: ее сестры «подумают, что ты не хочешь быть с ними; теперь, когда ты становишься уже большой девочкой, тебе будет лучше побольше быть с ними»[508].

Мария явно стремилась завоевать одобрение и внимание своих старших сестер. В этом, возможно, кроется мотив письма, которое она написала Александре от их имени в мае 1910 года:

«Моя дорогая Мама! Как ты себя чувствуешь? Я хотела тебе сказать, что Ольге бы очень хотелось иметь свою отдельную комнату в Петергофе, потому что у нее с Татьяной слишком много вещей и слишком мало места. Мама, в каком возрасте у тебя была своя собственная комната? Скажи мне, пожалуйста, если это можно устроить. Мама, в каком возрасте ты начала носить длинные платья? Не кажется ли тебе, что и Ольга тоже хотела бы носить платья подлинней? Мама, почему бы тебе не переселить их обеих или только Ольгу? Я думаю, что им было бы удобно там, где ты спала, когда у Анастасии была дифтерия. Целую тебя. Мария. Постскриптум. Это была моя идея — написать тебе»[509].

В то же время эгоцентричная младшая сестра Марии, Анастасия, которая жила в своем собственном маленьком мире, была занята мыслями о совершенно разных и неожиданных предметах, выводя каракулями в записной книжке список того, что она хотела бы получить на день рождения в этом году:

«На мой день рождения я хотела бы получить игрушечные расчески {для своих кукол}, машину для письма, икону Николая Чудотворца, какой‑нибудь наряд, альбом для наклеивания с картинками, потом еще большую кровать, какая была у Марии в Крыму. Я хочу настоящую собаку, корзину для использованной бумаги, когда я пишу какую‑нибудь книгу или что‑то другое… Еще книгу, в которой можно писать небольшие пьесы для детей, которые можно представлять»[510].

Было необходимо, чтобы кто‑то присматривал за четырьмя такими разными и быстро развивающимися личностями в критические годы полового созревания, и эта необходимость возрастала в связи с частым отсутствием матери. Однако весь 1910 год увеличивались и проблемы с человеком, на которого в основном возлагалась эта задача, — с Софьей Тютчевой. Она не смогла ни с кем сдружиться, никто в царском окружении не любил ее из‑за ее властных манер. В одном из дневников ее назвали «мужиком в юбке» за то, что она была склонна командовать, и за то, что она по‑прежнему обращалась с подрастающими сестрами, словно с озорными маленькими детьми[511]. Высоконравственная Тютчева относилась к девочкам очень тепло, но при этом ее весьма настораживало повышенное к ним внимание, а точнее, отвлечение их внимания с появлением в их жизни молодых офицеров со «Штандарта», и она беспокоилась о соблюдении сестрами приличий во время отдыха в Финляндии, когда эти отношения стали развиваться[512].

Хотя ее преданность семье была неоспорима и желала она только добра, категоричность Софьи и ее постоянное установление неписаных законов и правил означали, что ее все время подстерегала опасность перейти в этом границы между ее собственными обязанностями наставницы и обязанностями Александры как матери девочек, которая (а отнюдь не Тютчева) в конечном счете несла полную ответственность за моральное благополучие детей. Тютчева никогда особенно не ладила с императрицей, она не одобряла чересчур вольный, «английский» стиль воспитания девочек. По словам Анны Вырубовой, «она хотела бы изменить всю систему воспитания, сделать ее полностью славянской и освободить ее от любых пришлых идей», а в последнее время стала открыто критиковать царицу даже перед своими подопечными[513]. Тютчева с самого начала возненавидела Распутина и была весьма критически настроена к взаимоотношениям девочек и их матери с ним, считала это унизительным и неуместным. Сестер волновало ее откровенно враждебное отношение к Григорию, которое только усиливалось, и Татьяна намекнула в записке матери, написанной в марте 1910 года: «Я так боюсь, что СИ {Софья Ивановна} может наговорить Марии {Вишняковой} что‑нибудь плохое о нашем друге. Надеюсь, что наша няня теперь будет хорошо относиться к нашему другу»[514].